Андрей Щупов - Оккупация Страница 8

— Будет шум, оставайтесь на месте. — Предупредил Вадим. — В любом случае, Хан вас не тронет, это я гарантирую.

Это самое «гарантирую» сорвалось с языка совершенно непроизвольно. Поначалу к лагерной «фене» Дымов относился с внутренней усмешкой, а позже и сам незаметно для себя стал вставлять в собственную речь барачные словечки. Не вызывало ни малейшего сомнения, что в ближайшие полсотни лет в российский лексикон наравне с англицизмами и германизмами вольется немалое количество жаргонных терминов. В отличие от апологетов строгого фонетического академизма Дымова это абсолютно не пугало. Может, потому и не пугало, что лучше многих других он знал, насколько слаб и несовершенен человеческий язык. Сам он предпочитал музыку и телепатию, иными словами — то, что не требовало орфографии вовсе. Увы, к подобным реформам люди были еще совершенно не готовы.

После того как Лепила покинул барак, кто-то из сидящих на койках горестно вздохнул.

— Вот и гикнулась наша крыша…

— Если он не вернется, — угрожающе проворчал рослый зек, — мы тебя, Зулус, сами сожрем. Со всеми твоими гнилыми потрохами.

— Ша! — сиплоголосо рявкнул бригадир. — Лепила сказал: никаких свар, значит, так и живем.

— А долго ли проживем? Без Лепилы-то?

Вопрос повис в воздухе. Ответа на него так и не последовало.

Между тем, собираясь на сходку, Вадим думал вовсе не о Хане с его тамбовской свитой, — он думал о маленьком и беззащитном Осипе Мандельштаме, вот также угодившим однажды в один котел с отпетыми головорезами. Наверное, страшнее места для поэта не придумать, нежели зона. Вот и сгинул в каком-нибудь из северных поселений. Может, от голода умер, а может, просто оказался проигранным в карты. Для блатных карты — те же иконы, а карточный долг более свят, нежели вся родня вместе взятая. Кто знает, может, и бедолагу поэта вызвали в один из вечеров на улицу, объяснили «расклад», полоснули «мойкой» по шее и разошлись. Так и пропал бунтарь — следочка не осталось. Одни лишь километры стихов. Впрочем, такой «следочек» повесомее иных будет. Собственно, если задуматься, одни только художники и оставляют после себя видимые следы. Все прочее сгнивает и сгорает бесследно…

Выйдя из барака, Вадим тут же подобием парашюта распахнул над собой мантию, включил панорамное зрение и позволил лимбам беспрепятственно скользить по земле. Вне барака для него мало что изменилось. Крыши и стены зданий давным-давно перестали быть для Дымова серьезным препятствием. Стоило ему прищуриться, и окружающие дома тут же превратились в подобия аквариумов, позволяя видеть своих многочисленных обитателей и весь интерьер до мельчайших подробностей.

Смешная вещь — стены! Визуальная прослойка меж частных, сморщенных в миниатюрное ничто территорий. Только для того, верно, и выдуманы, чтобы можно было с полным правом говорить: это мой санузел, а это твоя кухня, я не слышу бренчания твоих кастрюль, а ты не чуешь моих ароматов. Собственно говоря, изначальная тяга к изоляция была вполне объяснима: человек рвался ощутить себя свободным и независимым — хотя бы условно, хотя бы на крохотном клочке земли. И немудрено, что такую свободу он рано или поздно обретал. Но коли так, еще более странным казалось суждение о том, что пребывание в одиночных камерах является одним из самых страшных наказаний. И столь же странно, отчего на свою святую , отгороженную со всех сторон территорию люди с такой охотой допускают посторонние телеобразы и совершенно чужие радиоголоса? Почему дискриминационное обособление не трогает разума, касаясь исключительно физических тел?

Впрочем, насчет последнего Вадим тоже мог бы поспорить. Уж ему-то было отлично известно, что метатела людей в массе своей просто не вписываются в стандартные объемы. Даже сейчас можно было видеть, как выпирают из стен местного лазарета блеклые мантии пациентов. Погрузившись в дрему, люди ведать не ведали, что на треть, а порой и на половину продолжают спать под открытым небом.

Этажом выше, мучаясь бессонницей, бродил туда-сюда мужчина. Его зеленоватое метатело свисало чуть ниже пола, то и дело пересекая люстру спящих внизу соседей, но он об этом, разумеется, не знал, что, впрочем, не освобождало его от смутного беспокойства. Так уж выходит, что опасность могут представлять даже самые незримые вещи — вроде тех же магнитных бурь, колебания атмосферного давления, пространства, до предела насыщенного радиоволнами, излучением сотовой связи и УВЧ-печек.

Стараясь не задеть ненароком чужих метател, Дымов чуть подобрал лимбы. Подобные прикосновения — да еще в стадии крепкого сна — просто так не проходят… Только оставив лазарет за спиной, он несколько расслабился и подобием паруса распахнул на собой метакорону. Встреча предстояла не самая простая, и ему не мешало подзарядиться. Даже здесь, в таежной глухомани, от всевозможных радиочастот чувствительно пощипывало позвоночник, однако для настоящей подзарядки этой мелочи было, конечно, недостаточно. Поэтому, дотянувшись незримым щупальцем до воздушных проводов, Вадим в несколько емких «глотков» пережег пятидесятиамперные предохранители местной подстанции. Подпитка тут же дала себя знать. Метатело раздалось ввысь и вширь, приобрело упругость накаченного дирижабля. Мантия превратилась в подобие брони, и наконец-то стало возможным включить «слепое» вещание, застилающее глаза всем встречным и поперечным. Этому фокусу Вадим также научился сравнительно недавно. Раньше он ограничивался адресным внушением, даже не догадываясь, что повышенные мощности метаполя позволяют накрывать огромные площади. Он не исчезал и не испарялся, однако глазная сетчатка людей переставала отражать действительность, улавливая лишь те картинки, которые посылало им поле экстрасенса. Возможно, в подобной предосторожности не было особой нужды, однако в кармане Вадима покоился свеженький накопитель, а мантия светилась от энергетического переизбытка. О намерениях смотрящего зоны Дымов был уведомлен заранее, а потому понимал, что мирной беседой встреча не завершиться. Впрочем, и уничтожать элиту здешних уголовников он не собирался. С некоторых пор убийство стало казаться ему действом еще более отвратительным. Сильные просто обязаны находить иные пути решения проблем. Если у них это не выходит, значит, никакой реальной силой они в действительности не обладают. Себя же Дымов не без оснований считал сильным, — потому и предстоящую беседу намеревался превратить в подобие хорошо срежиссированного спектакля.

В самом деле, если в несколько сеансов ему удавалось превращать трусов в храбрецов, а злостных наркоманов — в праведных тружеников, почему не попробовать провести нечто подобное и с Ханом? Будет, конечно, забавно, когда этот зубастый зверь одномоментно превратится в робкую мышь, но и такие эксперименты следовало время от времени проводить. В конце концов, смысл всякой реинкарнации в том и заключается, что в последующей жизни клиент получает воздаяние в виде собственных овеществленных грехов. Однако нечто подобное можно было делать и в течение одной-единственной жизни, не дожидаясь костистой подруги с косой. Собственно, этим, если вдуматься, как раз и занимаются гипнотизеры с психотерапевтами всего мира. Этим занимался и он в своем «Галактионе».

Вадим неслышно подплыл к «наблюдателю», надзирающему за третьим бараком. Зек торчал у кустов уже немалое количество часов и явно притомился. Разумеется, приближения экстрасенса он не заметил. Да и не следовало ему ничего замечать. Дымов поднял руку и накрыл наблюдателя незримым колпаком. Веки уголовника тотчас сомкнулись, голова упала на грудь, колени дрогнули и подломились. Пришлось подхватить его под руки, чтобы мягко уложить на землю.

— Вот так, дорогой товарищ, спи и ни о чем не думай! Тем паче, что и ночь на дворе… — Дымов огладил ласковой волной стриженный затылок, голову зека уложил щекой на землю. — И пусть тебе приснится твоя мама…

Панорамное зрение продолжало оставаться включенным, а потому шевеление на вышке он не пропустил. Кажется, обеспокоился сегодняшний вертухай — крепыш с вульгарной ряхой и столь же вульгарным прозвищем Жбан. Разумеется, Жбан не мог увидеть Вадима, но чуткий солдатик заметил падение зека. Пришлось выстреливать эластичным щупальцем и в его сторону. Раскрутившись на добрых полсотни метров, невидимая нить коснулась груди вертухая, и часовой тотчас осел на ослабевших ногах, сомлевшим взором уставился в собственные колени. Установку он получил от Вадима ту же самую, а потому можно было не сомневаться, что оба заснувших видят сейчас одну и ту же картину — пожалуй, лучшую из всех возможных, поскольку свидание во сне с родной матерью у взрослых людей происходит, к сожалению, не часто.

Словно перископ Вадим взметнул ввысь все тот же эластичный лимб, получив возможность кругового обзора. Теперь он мог обозревать разом всю зону — пятачок земли, окаймленный спиралями колючки, подпираемый вышками и развешенной между столбами сетью из стальных колец. А далее — безлюдные сопки и редколесье Ухтинского края. Как ни крути, а неуклюжий дизайн административных зданий, вольеры для собак и ряды однотипных бараков в чем-то даже стыковались с чахлой природой севера. Все было серым и навевающим бесконечную тоску. Конечно, не Маутхаузен, однако и не ласковая Феодосия. И следовало только удивляться тому, что в этом суровом краю Дымов неожиданно ощутил себя на своем месте. При этом он ничуть не кривил душой, когда признавался самому себе в том, что хотел бы здесь задержаться. Правду говорят, что человек счастлив там, где он более всего нужен, а в этом месте Вадим был просто необходим. Пожалуй, только славной секретарши Аллочки ему и не хватало здесь для полного счастья…