Алексей Куликов - Дорога к дому (СИ) Страница 9

Он рассеянно огляделся по сторонам, незряче скользя глазами по комнате, больше напоминавшей дворцовые покои. Мебель была верхом совершенства: удивительные формы, выращенные фомарами дополнялись самой дорогой тканью — шелком араидов или перламутровыми полотнами саамов, украшались золотом, инкрустировались драгоценными камнями, покрывались самыми благородными лаками. Множество всевозможных вещей (будто предметы старины, выставленные в храме), выполненных с потрясающей душу красотой, находились на специально созданных для них подставках или нишах. А если стояли отдельно, как, например, табакерка из кости мерга с изумрудным узором в виде дерева, покоившаяся в центре стола, возле которого примостился юноша, то и тогда, казалось, они занимают именно то место что им отведено.

Сграбастав со стола табакерку, Никлас принялся методично перебрасывать её из руки в руку, будучи не в силах даже на мгновенье расслабиться и посидеть спокойно. Взгляд его блуждал по комнате, ни на чем не останавливаясь, не задерживаясь, не соприкасаясь с захватывающей дух красотой. Он молчал, не зная, как или не желая разрушить тишину, и лишь глаза, блуждающие, беспокойные, выдавали его нервозное состояние — ведь он отлично понимал, где оказался, понимал назначение этого места.

Изысканная обстановка и роскошь, запечатленная в каждой детали комнаты, в каждом предмете интерьера, были лишь ещё одним извращённым способом обострить муку заточенного в ней узника, ведь несмотря на всю окружающую его красоту, комната эта была ничем иным, как тюрьмой. Камерой смертника. А её удивительное убранство было ещё одним, дополнительным наказанием, оно словно кричало: «Смотри, глупец, вот чего ты лишаешься из-за собственного скудоумия и гордыни!» Никаких камер, никаких темниц — они для низших. Закаленные в боях, поднаторевшие в искусстве, гордые, высокомерные, мудрые коны знали толк в пытках, знали, как сломать непокорные души своих зарвавшихся собратьев, как сломить их мятежный дух!

— Так что скажешь, братишка?

Узник молчал.

Тогда Никлас внезапно вскочил на ноги и, швырнув на пол драгоценную безделушку, в мгновение ока оказался рядом с братом, схватив за воротник, гигант резко потянул его вверх, заставляя выпрямиться, заставляя посмотреть себе в глаза.

— Зачем? — мощный бас заполнил собой комнату ощутимо, почти материально, развеяв, разорвав в клочья устоявшуюся, будто болотная гуща, тишину. — Ради чего?

— Так было нужно, правильно, — отвернувшись и уставившись в пол, — представлявший собой полированную дубовую мозаику с восьмилучевой звездой с искрящимися серебром острыми гранями в центре, монотонно, устало проговорил юноша. — Правильно…

Снова, снова и снова, так же, как и накануне, и днем ранее он повторял слова, потерявшие всякий смысл даже для него самого. Он говорил, содрогаясь от отвращения и к словам, и к себе, но ничего не мог с собой поделать, а его душа — сломленная, изувеченная, истерзанная — отдавала последние крохи сил, что ещё оставались в ней, удерживая мятущийся разум от падения за грань. Множество раз за прошедшие с того ужасного утра дни он произносил эти слова: он бросал их вопрошающим во время допроса, он говорил их гроссмейстерам дома, патриарху Сеоману, и даже сам Верховный Патриарх Аорон де Брасс-Тэрин, почтивший его своим неожиданным визитом, не смог добиться от него иного. И вот теперь он говорил эти опостылевшие слова в лицо одному из очень немногих людей, чьё мнение было для него намного важнее, чем собственное. Своему старшему брату. Настоящему герою. Истинному кону, которым он сам так никогда и не мог стать.

— Дурак! Молодой, безмозглый дурак! Что же ты наделал? И зачем? Думаешь, та тварь это оценит, или, вырастя, вспомнит твою «доброту»? — Ах, сколько злости, сколько гнева прозвучали в последнем слове! — Или, может, изменит своей природе? Глупец! Ты не видел, что делают её сородичи. Ты не собирал в мешочки останки своих друзей после их трапез, ты не был в поселениях, в которых похозяйничали эти гнусные, подлые…

— И поэтому мы должны вести себя так же? Должны уподобиться им — и убивать, резать, рвать в клочья всех, кто нам не нравится, кто чем-то отличается от нас? Так, да? Тогда чем мы отличаемся от них? Чем мы лучше?

Юноша сам удивился той ярости, что звучала в его словах.

— Дурак! — Никлас отпустил трещащий воротник и печально покачал головой. — Ты так ничего и не понял? Дело ведь не в ней. В тебе, в том, что ты сотворил. Ты ведь не её спас. Ты себя погубил, хоть это-то ты понимаешь? Понимаешь, что тебя ждет?

О да! Он понимал… или ему так казалось. Больше трех тысяч лет Конфедерация не казнила своих преступников, не держала их — за очень, очень редким исключением — в темницах. Ничего этого не было. Место всех старых форм наказания заняла ссылка и изгнание без права на возвращения. Ссылка сроком на десять лет и пожизненное изгнание из рядов Конфедерации. Вроде бы и ничего страшного, если, конечно, не знать, куда ссылались приговоренные. Тартр, Проклятая Земля, Пустошь Отверженных, но чаще всего те огромные и холодные северные земли именовались просто — Бездна Духа. И лишь один из ста входивших туда возвращался назад живым.

Вздохнув, Никлас вновь удрученно покачал головой и, отвернувшись от брата, отступил на несколько шагов, будто намереваясь уйти, сбежать из этого прекрасного и одновременно отвратительного места. Вместо этого он замер устремив пристальный, немигающий взгляд в одно из высоких стрельчатых окон, откуда открывался удивительно красивый вид на залив Когтей, возле которого на высокой скале — точно на ладони, выдававшейся в море, — стояла Четвёртая Цитадель.

— Кате пока не сказали, — прервал затянувшееся молчание Никлас, — сам понимаешь…

Юноша молча кивнул, соглашаясь с братом. Его младшая сестра только недавно потеряла своего нареченного Андре — погибшего на южных рубежах в столкновении с Темными, — с которым была помолвлена с рождения, и новое горе могло окончательно её сломить.

— А отец… он… он не смог прийти…

«Не захотел, — мысленно поправил его юноша. — Не захотел смотреть в лицо своему позору».

— Вот, — Никлас вынул из внутреннего кармана своей форменной куртки, украшенной нашивками младшего гроссмейстера Стражей в виде атакующего барса, небольшой плоский мешочек и, не глядя, положил на стол. — Он передал, сказал, что тебе теперь это нужнее.

Не прибавив ни слова, не попрощавшись, гигант направился прочь, но у самых дверей он остановил и тихонько, одними губами, прошептал:

— Останься в живых, брат.

Такими были его последние слова.

Как в яви! Картина, вызванная из небытия его памятью, была столь реальной, что на несколько мгновений путник словно бы выпал из действительности, заново переживая минувшее, заново ощущая свой позор и отчаянье. Но нет! Прошедшие годы сильно изменили испуганного юношу, каким он представал в собственной памяти. И не зря обитатели Тартра называли его Нефритовой Душой. Меньше мига потребовалось ему, чтоб обрести утраченное душевное равновесие. Прошлое ушло, его больше нет, а раз так, то и нет смысла тратить на него время.

Дорога, по которой он шел, была выращена в старые времена расцвета Конфедерации, возможно, ещё до того, как пали северные Цитадели, она не изменяла ландшафт, не уродовала его прямыми линями и острыми углами, как современные новоделки, не срезала неровностей, не пересекала препятствий. Мастера, растившие её, знали толк в своем деле, и пусть за истекшие века она местами просела, местами разрушилась, а многие каменные плиты, составлявшие её плоть, потрескались и раскрошились от времени, — это всё еще была Великая Дорога. Сделав плавный поворот влево, она вывела путника к высокой, крепкой ограде, шедшей параллельно с трактом. Через равные промежутки забор чередовался с невысокими сторожевыми вышками под соломенной кровлей. Людей на них приметно не было — видно, приграничники не особо беспокоились в последнее время. Вскоре из-за забора стали проглядывать огоньки приближающегося селения, несколько ворот — проделанные тут и там в частоколе ради удобства, а не безопасности — несмотря на поздний час, стояли открытыми.

За одними из распахнутых врат он разглядел большое двухэтажное здание, сработанное из тяжелых, грубо шлифованных желтоватых камней, доставленных с ближайшей каменоломни; многочисленные окна и отверстия воздуховодов, словно причудливая гирлянда, опоясывали здание. Нижний этаж был освещён, и оттуда доносились звуки — лучше чем что угодно, лучше, чем даже огромный знак с разделенным натрое кругом, установленный возле дверей и обозначавший хоттол, — указывали на близость долгожданного отдыха для усталого путника. Высокая двускатная крыша, терявшаяся в ночной темноте, была покрыта — по традиции северян — массивной буроватой черепицей.