Андрей Гребенщиков - Квартира № 41 Страница 9

Они дошли тогда до Уральской. Попали в эпицентр гражданской войны и, чудом избежав смерти, пробились до Машиностроителей. Местный комендант, а теперь и большой друг всей Динамо, снарядил путешественников настоящим сокровищем — двумя автоматами Калашникова и четырьмя рожками патронов.

Когда все кончилось, Михалыч послал коменданту Машиностроителей целый арсенал разнообразного оружия и множество других подарков. Тот отказался от всего, забрав только одолженное, «благо негоже разбазаривать имеющееся, но и обогащаться за счет ближних своих тоже не след».

«Хороший мужик», — священник заулыбался добрым воспоминаниям, — «и с хозяйством ладит, повезло станции».

Спустя несколько месяцев отец Павел совершил до этой станции еще одно путешествие (про себя он называл его «паломничество») и несколько недель к ряду проводил церковные службы, крещения, отпевания и даже исповедовал. Это не было возвратом долга, скорее веление души. Ведь именно здесь Господь вложил в руки своих верных слуг священное оружие… и доверие было оправдано.

«Эх, Михалыч, одолели мы с тобой супостата. Подло конечно, из-за угла, из-за спины. Да только кто нас теперь осудит… вдвоем против банды упырей, хмырей и соленых хряп… Спасли Динамо, большего спросу с нас и нет».

Священник встал, поправил на себе рясу, натянул на голову клобук, перекрестился и торжественным неторопливым шагом отправился отпевать безвременно усопших рабов Божьих — преподавателя Ивана Леонидовича Круглова и повариху Галину Александровну Лушко. Третьего свежепреставленного — дозорного Рустама с непроизносимыми фамилией-отчеством — единоверцы-мусульмане забрали себе.

Константин Михайлович — с самого утра хмурый и раздраженный — нервно барабанил костяшками пальцев по деревянной поверхности письменного стола. Хотелось напиться и не ходить ни на какое отпевание. Видеть кого-либо не хотелось абсолютно, участвовать в многолюдном официальном мероприятии — тем более.

Конечно, погибшим нужно было отдать последнюю дань уважения, особенно Ивану Леонидовичу. Плевать на невменяемого Хохла, хрен с криворукой дурой Галей, но Круглова надо проводить.

Но как же не хочется… Люди будут смотреть на него, в каждом взгляде видеть испуг и растерянность, и читать единственный вопрос — «как же мы теперь без Леонидыча?». Этот взгляд комендант уже три дня видел в отражении собственного зеркала… Что мы теперь будем делать? Что будет с Динамо?

«Откуда я знаю, что будет с Динамо!!!», — неожиданно в голос закричал Ивашов и сам испугался хриплого, надтреснутого крика. «Давай устрой еще истерику, беснующийся комендант — это сейчас самое „лучшее“ для станции»…

Выпить бы… успокоить нервы, снять хоть немного напряжение… да уж, пьяный комендант наверняка развеселит почтенную публику на нудных похоронах. «Пьяный комендант-комедиант» — так звучит еще лучше…

Зачем он вообще взялся за эту работу… не работу, бесконечную каторгу без перспективы покоя и отдыха, и впереди только череда бед и страшных напастей, смертей, тяжелых болезней, увечий и людской деградации… если станцию не убьет вялотекущая тупая война с Площадью 1905 года, то это сделают мутанты, не добьют мутанты, значит изведут вирусы, не справятся вирусы, сдохнем сами от голода, благо запасы консервов отнюдь не бесконечны, а может еще раньше из строя выйдут генераторы или фильтры для воды и воздуха. Ради чего всё? Немного оттянуть смерть жалких остатков человечества? А смысл? Чтобы перебить друг друга за последние крохи еды и питья? Что не доделал оружейный плутоний, мы исправим собственными руками… Пусть это будет не завтра, но все равно будет. Неизбежно. Нам нельзя на поверхность, а внизу мы долго не продержимся…

Да, сейчас за нами с отцом Павлом авторитет, динамовцы прекрасно знают и помнят, как мы перебили банду полицаев, да, мы накормили и напоили станцию, обогрели, создали пусть минимальные, но все же условия для жизни. Церковь, школа, больница, детский сад, театр, библиотека… все это забудется в один миг, стоить пропасть электричеству или засбоить сложным системам фильтрации. Был жив Леонидыч — была и надежда — он всё исправит, починит, придумает, сообразит, объяснит, научит… А теперь только страх и ожидание худшего…

«Отличный я руководитель», — Ивашов до боли закусил нижнюю губу, — «паникер и тряпка!». Они все ждут от меня чего-то, смотрят с надеждой… а мне на кого надеяться? В чьи глаза мне заглядывать с немой мольбой?! У Гришки хоть Бог его есть, а я один…

Вместо вожделенной самогонки комендант налил себе остывшего чая, отхлебнул немного и брезгливо поморщился, — «ну и дрянь мы здесь пьем, надо будет людям настоящего чая со склада выдать, пусть порадуются». Незаметно для себя он приосанился, в глазах растаяла растерянность, боль ушла, а глубокие морщины на бледном лбу разгладились и исчезли. Когда пришел заместитель, комендант был как всегда спокоен, собран и деловит.

Люди… божьи создания или не менее божьи твари? И твари, и создания, и «медиумы» — те, что посредине. Люди разные. Но все веруют. В Бога. Правда не единого. Кто в Иисуса, кто в Аллаха, кто в Будду, кто-то в Деньги, в Природу, Панспермию, Олимпийцев, Иегову… Особой любовью пользуется вера в Отсутствующего Бога или Бога, которого нет. Верят и в Черта, Диавола, Генсека и Большого Брата, Сатану и Демократию. Многогранна вера и неотделима от человека. Только Боги меняются, а вера всегда здесь, всегда держит под ручку своего человечка, всегда ведет его, всегда указует путь…

Однако человечек, мня себя существом свободным и независимым, всегда чует плотную опеку «указателя пути» и, как водится, бунтует. Когда открыто, когда исподволь. Как ребенок, которого глупый, по мнению ребенка, взрослый тащит в противоположную от парка развлечений или магазина игрушек сторону.

Веру побороть нельзя, как нельзя побороть собственное сердце. И то, и то другое можно гнобить, отравлять, уничижать, но результат для «победившего» всегда один — смерть. Ибо нет жизни без веры, нет её и без сердца. Нечему качать кровь, нечему наполнять душу… А смерть — это не победа…

Не справляясь с верой, хитроумный человек выбирает более слабого, как ему кажется, врага — Бога. Его всегда можно отринуть, низвергнуть, перейти в иную религию, проклясть и предать забвению. Ведь Бог — только предмет и символ веры, а с символами мы, люди, всегда умели управляться… Ты знаешь об этом, город Екатеринбург, рожденный в России, знаешь и ты, Свердловск, дитя Советского Союза, и оба вы, почившие уже в другой стране, знаете цену символам…

Борьба с Богом — сродни спортивному состязанию. «Я стану сильнее тебя, попру своими ногами…». А если не сильнее, то хотя бы убегу от тебя прочь, вырвусь из-под ненужной опеки. «Я БУДУ САМ ХОЗЯИНОМ СВОЕЙ ЖИЗНИ!!!».

И мы/они победили. Вырвались. Освободились. Теперь мы — САМИ. Мы закрыли небо ядерной пылью, чтобы отгородиться от Его взора… И вот мы одни, как мечтали, о чем грезили. Гнием в подземных тоннелях метро…

Мы станем старше, взрослее, возможно даже умнее. Зубами выцарапаем у мутантов, погани и нечисти своё будущее. Переживем новый каменный век, новый фашизм, новые войны, новые чуму и потопы. Мы истребим всех врагов, уничтожим всё кругом, но снова станем самыми сильными, самыми страшными, самыми беспощадными. Без Твоей помощи. Сами. Сами! Мы ВЕРУЕМ в ЭТО!

Вот только кто сможет посмотреть в Твои очи, когда небо очистится…

Старая медсестра заботливо поправила одеяло на спящем Корнете и нежно погладила его по влажному лбу, густо покрытого мелкими бисеринками пота. «Опять тебя, сынок, в жар кидает, сейчас сделаем тебе компрессик». Корнет чему—то улыбнулся во сне.

Ему снилась Настя. Смешливая, бойкая девчушка озорно смотрела прямо в глаза и громко шептала «папа Сережа, папа Сережа, ну просыпайся уже, хватит спать!».

Корнет открыл глаза. Ужасно болела грудь. Крошечная палата плыла в затуманенных глазах. «Воды…».

Серые дырявые простыни, разделяющие между собой больничные палаты, еще секунду колыхались, затем вся комната перевернулась и увлекла за собой сознание…

Зато вернулась Настена. Она прижалась к Корнету и, глядя снизу вверх, что-то неразборчиво шептала. Он пытался сосредоточиться, услышать. Но слова таяли и грустным осенним дождем рассыпались по земле. Капли из букв и звуков тяжело ударялись, разлетаясь миллионами упругих брызг, и расплывались тишиной.

Настя всё шептала и шептала, насыщая странный водопад из неслышимых слов новыми ручейками беззвучных слогов…

«Косатик, попей, не пугай старую женщину». Глаза с огромным трудом разлепились, Настена задрожала, затряслась и оказалась пожилой медсестрой. Сергей наконец проснулся.

Он привык к ранам, все его тело на несколько раз покрылось шрамами — и старыми, и совсем свежими. Сергей сомневался, есть ли в нем хоть одна целая косточка, неповрежденная мышца, здоровая связка… Однако с тягостными, бессмысленными днями в больничной койке его молодая натура никак не могла свыкнуться. Оставаться наедине с собой, с бесконечной чередой вязких, удушающих мыслей, только и ждущих возможности въесться в подкорку, осиным жалом вспороть синапсы и впиться карающим огненным копьем в нервные окончания… Мысли и воспоминания — нет страшнее врагов, как же вы жестоки…