Бумажный тигр (II. Форма) - Константин Сергеевич Соловьев Страница 13

— О, уверяю, я отношусь к нему крайне уважительно. Согласитесь, с моей стороны было бы…

— Это чудовище! — рявкнул Лэйд, не сдержавшись, — Вы уважительно относитесь к чудовищу, мистер… Уилл! Злокозненной твари, которая извела столько человеческих душ, сколько не снилось всем библейским демонам, вместе взятым!

Уилл вздрогнул, но в этот раз даже не опустил головы. Напротив, открыто встретил взгляд Лэйда, хоть это и далось ему не без труда.

— Это и есть демон. Демон познания, сэр.

Лэйду захотелось выйти из кабинета. Хлопнуть дверью, возвращаясь в привычное ему царство керосина, консервированных персиков и бриолина. Перекинуться парой шуток с Сэнди, отчитать проклятого Диогена, помочь очередной пожилой леди взвесить сахар… Говорят, некоторые заключённые настолько привыкают к своему каменному мешку, что отказываются бежать даже когда перед ними распахивают дверь. Наверно, с ним самим сталось то же самое.

Лэйд ощутил тягучую и глухую ярость.

— Сперва Эдем, теперь демон… Для человека, имеющего сталь странные отношения с верой, вы удивительно охотно цитируете Святое Писание, Уилл! Позвольте спросить, зов, который вы услышали, случайно не манил вас убраться подальше от благословенных английских берегов, чтоб учредить где-нибудь на краю Тихого океана какую-нибудь еретическую секту?

Даже этот выпад Уилл встретил спокойно, не озлобившись в ответ.

— Я искренний в своей вере христианин, — спокойно ответил он.

— И считаете возможным нести подобную околесицу, чёрт вас возьми?

Уилл кротко вздохнул.

— Я свято чту Святое Писание, однако, мистер Лайвстоун, должен признаться в том, что имею некоторые разногласия с тем плодом Реформации, что зовётся Англиканской церковью.

Лэйд ощутил невольное ожесточение. В бытность свою подданным британской короны, а не владетеля Нового Бангора, он никогда не проявлял особой набожности. Чего скрывать, подчас приходилось шутить самым скабрёзным образом и насмешничать, высмеивая господ в сутанах. Что же до религиозности, он чаще причащался кабацким вином, чем церковным. Однако сейчас он отчего-то ощутил обиду, точно этот пришлый молокосос, не проведший на острове и года, не глядя вонзил шип в какой-то его уязвимый нерв, о котором он сам давно позабыл.

— И чем же она вам не угодила? — язвительно осведомился он, — Мешала производить полуночные мессы? Возносить жертвы идолам?

Уилл лишь взглянул на него, и Лэйд сам собой осёкся. Совсем озлобился, старый сатир, подумал он, сам клацаю челюстями, точно чудовище из Скрэпси. Вот тебе и благородный Тигр Нового Бангора. А ведь полковник, надо думать, описывал меня совсем с другой стороны…

— Извините, — буркнул он, остывая, — Жизнь лавочника не располагает к теологическим спорам. Что вы имели в виду, Уилл?

Тот благодарно кивнул, словно принимая его, Лэйда Лайвстоуна, извинения.

— Англиканская церковь всегда уделяла чересчур большое внимание догматике. Руководствуясь наилучшими побуждениями, конечно. Не замечая, как с течением веков эта догматика, обернувшись тлетворным ядом формализма, разъедает изнутри всё христианское устройство церкви! Она закостенела в своём вековечном ложе, превратив Христа в иззолоченное алебастровое изваяние сродни выспренным статуям Вероккьо, Челлини и Пиццоло. А ведь Иисус был не строгим учителем, которым его силятся нам представить! Нет, сэр. Он не был чванливым морализатором в шёлковой рясе! Он был философом, беглецом, учителем. А ещё — мятежным бродягой, странником и творцом. Наделённый по воле Создателей божественной сущностью, он в то же время оставался человеком, мистер Лайвстоун. Со всем, что полагается человеку при рождении — страстями, страхами, сомнениями. Да, страстями!

Лэйд мрачно глядел на него исподлобья, надеясь, что этот ручей красноречия изойдёт сам собой, не требуя его, Лэйда, вмешательства. Ему никогда не приходилось участвовать в религиозных дискуссиях, эта сфера лежала слишком далеко от привычной ему, но, как доподлинно известно каждому в Хукахука, человеку, способному успешно отбиваться от коммивояжёров, ничего не стоит одной левой разделаться с Эразмом Нотердамским и Фомой Аквинским вместе взятыми.

— Страсть, мистер Лайвстоун! — голос Уилла, мелодичный и негромкий, зазвенел медью, глаза сверкнули, даже сутулость на миг пропала, когда он выпрямился в кресле, — Вот что делает наделённый душой глиняный черепок настоящим человеком. Страсти большие и малые, добродетельные и греховные, расчётливые и бессмысленные… Как много их и как многое они определяют! Вы читали Вольтера, мистер Лайвстоун?

— Я… кхм… — Лэйд, нахмурившись, изобразил пальцами какой-то непонятный знак, — Как-то, знаете…

— Наше клерикальное вороньё с готовностью объявило его антихристом и врагом веры, но это не так. Уверяю вас, это не так! Вольтер во многом запутался и не единожды дерзил, но главное он понимал верно. Как он писал, страсти — это ветра, надувающие паруса корабля. Иногда, бывает, ветер топит корабли, но без него корабль оставался бы навеки недвижим.

— Неглупо сказано.

— Схожим образом думал и мудрый сэр Александр Поуп, когда сказал: Все мы плывём по волнам океана, разум служит нам компасом, а страсти — ветром. Беда в том, мистер Лайвстоун, что в попытке наказать ереси и схизму, церковь впала в другую крайность, объявив войну своеволию, а вслед за этим подвергла остракизму и страсти. Да, человеческая страсть, этот горящий в нас с самого рождения гений, объявлен чем-то греховным, недостойным и порочным. Чем-то, что надо изжить, уничтожить, попрать, превратив живые человеческие существа в фарфоровые изваяния, которые осталось только вымазать краской и выстроить на подоконнике в Сочельник. А ведь и библейские персонажи не были смиренными, мёртвыми духом, аскетами! Илия и Давид, Моисей и Иисус Навин, Иезекииль и Самуил — все они были обуреваемы страстями! Праздностью и мудростью, смирением и развратом, пьянством и трудолюбием. Нет ничего естественнее человеческих страстей. В конце концов, люди допускаются на небо не потому, что они обуздали свои страсти или вовсе не имели никаких страстей, а потому, что они культивировали их в себе, взращивая понимание. Вере не должно полагать всякие страсти порочными, потому что именно они делают глиняное изваяние тем, что ныне зовётся человеком.

— И поэтому…

— Да! — с жаром произнёс Уилл, едва не вскочив со стула, — Новый Бангор — не чудовище и не дьявольское порождение. Это сад первобытных страстей, то, чем когда-то был Эдем, пока церковники не провозгласили его скорбным царством грустных скопцов, которые никогда не знали ни похоти, ни любопытства, ни дерзновения. Новый Бангор — это Эдем, первобытная Река Жизни.

— Река Жизни? — Лэйд осклабился, — Вы, должно быть, редко видели тех тварей, что шныряют в этой реке. Например, отродий Танивхе, что выбираются на берег всё чаще в последнее время. Уверяю вас, эта река часто выносит на берег не жемчужины познания, а раздробленные кости тех глупцов, которые имели неосторожность в ней искупаться! Жаль, по одним лишь этим костям уже не скажешь, кому они принадлежали, обычным дуракам или