Переходники и другие тревожные истории - Дарелл Швайцер Страница 25

Зверь поднялся на две ноги и пошёл, как человек. Теперь лес поредел, сквозь убывающие деревья виднелись ряды кирпичных многоэтажек. Автобус проплывал сквозь слоновую траву[42], как корабль по морю.

Это был прохладный день в начале лета. Люди кишели огромными орущими толпами, уличные музыканты завывали и бренчали, дети вопили, над торговцами, словно хвосты самодовольных страусов, колыхались гроздья воздушных шариков.

Джекки вспомнил, как соответственно себя вести. Это пришло к нему, будто во сне. Он полез в карман, вынул деньги и купил хот-дог.

Потом бездомная старуха в грязной зимней куртке обернулась и закричала на него, её лицо стало птичьим — белый клюв и взрыв сверкающих голубых перьев. — Я знаю тебя, — казалось, говорила она. Ты — Зверь.

Он выронил свой хот-дог и побежал, потом оглянулся и увидел, как она, на четвереньках, бранилась на него. Видимо, никто больше этого не замечал.

Теперь они не были людьми-призраками — или, может, он сам стал призраком — не облачка дыма, но плотные тела, когда он на кого-нибудь натыкался. Запахи, виды, звуки голосов — всё это было необычным и пугающим для Зверя, но знакомым Джекки, поэтому Джекки пробуждался, а Зверь медленно погружался в смутный сон.

Он оказался на Вашингтон-Сквер, на каких-то народных гуляниях.

Внимание Джекки привлекла афиша над кинотеатром рядом с площадью, рекламирующая премьеру «Вампирш-лесбиянок из Содома». Он не понимал, что это значило. Озадаченный, как ребёнок, он уставился на неё, медленно отступая.

Джекки врезался в стол и неуклюже обернулся под напором толпы. Что-то упало на землю. Он наклонился, чтобы поднять. Это оказалось ожерельем из деревянных бусинок.

— Подлинные бусы братской любви[43], — сказала сидящая за столом женщина. — Винтаж.

— Ну да, — согласился он и бросил ожерелье в коробку, поразившись, что кто-то действительно с ним заговорил. Он вспомнил слово: — Отпад.

Женщина рассмеялась. Она носила синюю бандану и кофту цвета хаки, разукрашенную символами мира и обильной подборкой своих бусинок. Ей было около сорока, в тёмных волосах мелькала седина.

— Офигенно…

Рассмеялся и он. Смех поднимал настроение.

— Типа круто, — сказала она. — Кто-то ещё помнит шестидесятые. Мне уже казалось, что я их сама придумала.

— Я помню, — тихо сказал он.

— У меня распродажа. Задёшево. Я думала, что весь этот хлам шестидесятых раскупят, но…

Он взглянул на её ассортимент одежды, книг, пластинок, украшений.

— Но никто не помнит, — заметил он.

— Точно, чувак, типа того…

Прошёл чёрный подросток, приплясывая, подпевая сам себе, на плече радиола, размером с дорожную сумку, у самого уха, на полной громкости. За ним подросток белый, одетый в кожу, усыпанную тем, что смотрелось, как сорок миллионов лишних застёжек, волосы взбиты в зелёный ирокез. Его радиола была размером с чемодан.

Джекки не мог расслышать, что говорил сам, но когда они прошли, он повторил: — Я помню.

После первого раза Джекки много лет мечтал о лесе, но это были лишь мечты, перешедшие в воспоминания. Дети в школе обзывали его Недоумком, за частую мечтательность и это прозвище прилипло, но он чувствовал к ним лишь испепеляющее презрение, потому что они не знали о лесе. Джекки и не желал, чтобы они узнали. Он хранил это в тайне, пока не закончил школу после одиннадцатого класса. И снова он оказался совершенно один. Отец не очень ему докучал. К тому времени бутылка почти что дожрала старика. От него оставалось не так уж много.

Второй раз настал для Джекки в девятнадцать лет, одной ночью, когда вьетнамские джунгли со всех сторон разразились пулемётным огнём. Кто-то умирающий полыхнул выстрелом. Это лишь ухудшило положение, в ту бесконечную, кошмарную половину секунды, пока он стоял, чертыхаясь и сражаясь с заевшей M-16, и видел, как пулемёты строчили прямо в него, сквозь земляные отвалы. Потом что-то, похожее на пару кувалд, выбило из-под него ноги и Джекки повалился лицом в грязь, поверх своей же винтовки.

Его ноги начало жечь. Тогда он, впервые за много месяцев, вспомнил Отца, плиту, полотенце во рту…

Повсюду вокруг вопили люди.

Ноги жгло всё сильнее и сильнее. Он попытался уползти от боли подальше, но грязь затягивала и всё тело стало слишком тяжёлым. И боль лишь усиливалась.

Затем ночи больше не стало, деревья вытянулись в бесконечность на сером рассвете и над головой тихо зашелестел лиственный полог. Весь лес остался прежним, выжидающим. «Будто „Шумные Зелёные Великаны“[44] пришли в церковь», — подумал Джекки и тихонько захихикал от такой нелепости.

Он лежал в мягкой траве на берегу потока, в глубине леса. Прохладный душистый ветер овевал его лицо.

Теперь Джекки ясно различал присутствие глянцевых мерцающих существ, похожих на чёрных леопардов с человеческими лицами; они собрались вокруг него, лица белели в полумраке, словно луны и он чувствовал, как ему облизывают щёки и руки, заживляя его раны.

«Стань одним из нас», — говорили они ему словно бы шёпотом, не произнося ни слова. «Так будет лучше».

И тогда он понял, что так действительно будет лучше, и захотел остаться в лесу навсегда. Тут не было никакой боли и он мог вольно мчаться в зелёной темноте вместе с другими.

Но ужасная вещь, которую Джекки понял вместе с этим — то, что он пока не был одним из них. Он не нашёл сердце леса, светозарное ядро этого чуда, где смог бы преобразиться и полностью стать Зверем. Пока что Джекки был всего лишь полу-Зверем. Он не знал пути.

«Помогите мне», — попросил он их.

— Да, сынок, мы тебе поможем, — ответил медик.

Позже, когда Джекки эвакуировали, он продолжал болтать про реку, лес и зверей. Он говорил, что желает вернуться туда прямо сейчас. Он пытался усесться на носилках. Кто-то дал ему успокоительное.

Это был второй раз.

Джекки пялился в уйму потолков — в самолете, потом на корабле, затем в военном госпитале на Гавайях. Он проводил часы, наблюдая за мухами на потолке и рассматривая трещины и пятна, словно это были реки и озера на карте.

И он видел сны, иногда о той стране на потолке, где огромные, словно горы, мухи собирались на отмелях неспешной реки, в предвкушении потирая передние лапки друг о друга, пока Джекки проплывал из устья реки в озеро, жирное от грязи и бурых водорослей. Дул ветер, покрывая воду рябью, как будто к нему беззвучно стремились пули.

Иногда его отец тоже там был, удерживая его ноги на раскалённой плите, и Джекки чувствовал запах собственной горящей плоти