Сказочник и его дети - Олег Александрович Сабанов Страница 3

Одухотворенные слова королевского воителя мигом вознесли Гильена на божий престол, где его вскоре обуяли мучительные думы о личной ответственности за своих детей, которых он ради воплощения художественного замысла, зачастую, ввергал в бездну болезней, нищеты, отчаяния и прочих человеческих страданий. «Если, вплетая Теобальда в канву повествования, я смог нечаянно подарить ему счастье, то что мешает нарочно облагодетельствовать прочих персонажей истории? – задался резонным вопросом сказочник. – Мастерства мне не занимать, потому попробую переиначить рукопись с учетом благополучия всех живущих в ней образов, даже самых незначительных».

Придя к такому решению, Гильен тут же вскочил с кровати, уселся за свой старинный письменный стол прямо в ночной рубахе, положил перед собой стопку исписанных бумаг, придвинул резную чернильницу с пером и без промедления приступил к работе.

До самого обеда сказочник перечеркивал в тексте отдельные слова и целые абзацы, внося в него казавшиеся необходимыми дополнения и уточнения. Но чем дольше скрипело его перо, тем меньше он понимал смысл написанных своей рукой предложений, а главная идея повествования вместе с заключительной моралью вовсе испарились. Окончательно запутавшись, Гильен со злостью швырнул на пол перо, сбросил ночную рубаху и принялся в костюме Адама расхаживать по комнате, борясь с соблазном облачиться в новый коричневый костюм и отправиться кутить в портовую кухмистерскую «Одноглазый капитан». Однако тяжелый опыт сорокалетнего мужчины вследствие подобного рода предприятий склонил чашу весов в пользу островка любимой кушетки, куда он рухнул с бутылью рома в руке, спасаясь от шторма посылаемых самому себе проклятий перемежающихся с острым ощущением творческой несостоятельности.

Прикладываясь то и дело к горлышку стеклянного сосуда с обжигающим напитком из сахарного тростника, Гильен сам все больше ощущал себя малозначительным персонажем тысячу раз правленого черновика вздорной сказки. Хоть жил сочинитель в целом сносно и даже достиг прижизненного признания своего творчества, он искренне считал, что многочисленные мелкие и крупные препоны от влиятельных завистников, нерадивых издателей, язвительных критиков, придирчивых цензоров вкупе со слабым здоровьем мешают в полной мере реализоваться данному свыше таланту. К тому же в последнее время появилась масса литературных подражателей, пытающихся ради личной выгоды увлечь неискушенного читателя похожими по форме, но заметно уступающими в художественном отношении рассказами, от одного упоминания которых сказочника брала нервная дрожь. «Идиот я, самонадеянный болван, – думал захмелевший Гильен, морщась после очередного глотка горячительного. – Решил стать добреньким папашей и разом осчастливить своих детей, в то время как многие годы бессилен помочь самому себе! В итоге тем же пером, которым привык созидать, порушил пусть несправедливый, но основанный на понятных законах мир обитателей сказки и бросил их во власть хаоса, а это страшнее всего! Хорош папаша, нечего сказать!».

И тут окончательно распаленному своими мыслями сочинителю в голову пришла пьяная идея сжечь рукопись и тем самым избавить населяющих ее персонажей от страданий. «К чему множить миры, где счастье испытывают единицы, а остальные изнывают под гнетом непреодолимых обстоятельств? По-моему, одного такого, созданного милосердным и справедливым Богом, вполне достаточно, – заключил Гильен, найдя глазами лежащее на подоконнике огниво. – И если я совершил такую непростительную ошибку, то, в отличие от всеблагого Творца, найду силы ее исправить. В конце концов пока писательский зуд не вынудил меня измарать каракулями бумагу, листы были прекрасны в своей девственной чистоте, словно блаженные времена до моего появления на свет, еще незапачканные самими понятиями зла, несправедливости и страдания».

С усилием поднявшись на ноги, сказочник неверными руками долго чиркал огнивом, а когда его потуги все-таки увенчались успехом, и свеча неохотно занялась дрожащим огоньком, взял со стола рукопись, покачиваясь подошел к холодному камину и швырнул в него стопку прижавшихся друг к другу от ужаса листов. Взглянув напоследок затуманенным взором на готовый к кремации плод своих вдохновенных усилий, сочинитель поднес язычок очистительного пламени к исписанной бумаге и пугающе подробно представил панораму начавшегося светопреставления в созданном им мире. Раздраженный монарх, бедная уличная торговка, окрыленный победой рыцарь вместе с прочими жителями сказочного королевства посреди осенней прохлады вдруг ощутили неимоверную духоту и заметили, как небесная лазурь пошла багряными, быстро растущими пятнами. Тут и там в опустившемся знойном мареве стали вспыхивать и на глазах обращаться в пепел словно сплетенные из соломы деревья, дома, лошади, люди. Нарастающий со всех сторон страшный треск сливался с разноголосым гулом мечущихся по улицам и площадям горожан, из которого то и дело доносились истеричные крики матерей, потерявших в обезумевшей толпе своих малышей.

Вставшая перед глазами сказочника картина жуткого апокалипсиса, ярко нарисованная богатым воображением, заставила его вздрогнуть и отшатнуться от камина со вспыхнувшей рукописью. Наскоро одевшись, он поставил на свой письменный стол полупустую бутыль рома и, сев за него, обхватил гудящую колоколом голову руками. Вскоре его обычно кишащее многочисленными образами сознание обезлюдело подобно выжженной солнцем пустыне, а завывающий в бездомной душе суховей обжигал замедлившее бег сердце. «Так оно будет лучше для всех, – убеждал сам себя Гильен, не видя ничего кроме черных кругов перед глазами. – Раньше или позже немая скорбь уйдет, как только что, обратившись в пепел, исчезли муки моих детей. А сами они пусть возвращаются туда, где обитали до рождения и, наслаждаясь изначальным покоем ожидают, когда более достойный и талантливый автор создаст для них наполненный радостью мир».

В оглушительной тишине прошла минута, за ней вторая, как вдруг из темноты опущенных век, словно из-за черных кулис опустевшего театра, появился силуэт мальчика в свободной холстяной рубахе и падающей на глаза желтой соломенной шляпе. По лицу ребенка ручьем бежали слезы, и он, пытаясь их смахнуть, то и дело подносил к нему руку с зажатым в ней прутиком. Сочинитель сразу же узнал в нем пастушка из преданной огню сказки и пораженный чудесным воскрешением мальчугана по имени Эрвин, растерянно произнес:

– Как такое может быть? Твой мир сожжен по велению моего сострадательного сердца!

– Зачем ты сделал меня сиротой, испепелив всю деревню!? – зарыдал пастушок еще пуще. – И мой единственный друг щенок Тиль тоже погиб!

– Поверь, дружок, своим поступком я хотел сделать доброе дело! Но никак не возьму в толк, почему ты остался цел? – перешел на изумленный шепот сказочник.

– Не знаю! – продолжал всхлипывать Эрвин, – Только прошу тебя, умоляю, верни мой дом, родителей и друзей! Возроди из пепла все, что было мне так дорого! Не лишай меня будущего!

Гильен поначалу подумал, что ослышался.

– О каком будущем ты говоришь и разве жизнь простого пастуха устраивала тебя?

– Оказывается, мне нравилось все, каждая мелочь! Даже кружащийся над головой комариный рой с болотца. Но понял я это только сейчас! А про будущее мне рассказал седобородый странник Хокк, который