Цирк - Анастасия Антоновна Носова Страница 55

«Это же то, чего ты всегда хотел, морда тщеславная», – зло подумала Оля, но тут же одернула себя. Списки погибших и пострадавших все еще не были обнародованы, называлось только приблизительное количество, и цифры, которые сами по себе ничего обычным людям не говорили, были просто значками, маячком для спасателей и спецслужб, хотя все же оставляли какое-то окошко надежды: ведь не все, не весь дом, а значит, может, живы и, может, даже здоровы. Оля вздохнула. Никакого права злиться на Симу сейчас она не имела.

Оля быстро пробежала последнюю часть письма – такую же неровную, обрывочную, нервную, как и начало. В конце исправлений было еще больше: Сима как будто пытался задавить нечаянно выскакивающие на бумагу слова и черкал так, что ручка в некоторых местах порвала листы.

«Может, ты к нам как-нибудь приедешь?» – так заканчивалось письмо. За этим следовало еще одно предложение, зачеркнутое сплошным синим цветом: бумагу покорежило от чернил и процарапало ручкой почти насквозь. Оля долго вглядывалась в предложение, которое Сима, видимо, очень хотел бы написать и не зачеркивать, но тогда бы получилось совсем другое письмо.

«Зачем зачеркивать то, что не будешь отправлять?» – подумала Оля, открыла ключом шкафчик и смахнула письма Симы к письму Огарева. Сложенные в четыре раза листочки и буквы на них погрузились во мрак, и Оля снова защелкнула замок. Щелчок потонул в тишине комнаты. В окно редкими аккордами застучал крупный дождь, Оля подняла глаза и увидела, что за окном темно, двор пуст. Детская возня давно стихла, и только где-то далеко, наверное на дачах, завывал сторожевой пес, оставленный в одиночестве.

Глава 7

Ком земли

13 октября 1999 года

Московская область, Малаховское кладбище

Сима шел, хромая, неловко переваливаясь и по привычке дергая правой рукой для удержания равновесия, когда приходилось пройти по узкой тропке. Раньше Сима мог ходить по канату с завязанными глазами, помахивая большим ярким балансиром, – в цирке учили всему и всех, и Сима смеялся, что он и по горизонтали, и по вертикали по канату может. Он бы и сейчас вытянул руку в сторону – вот тебе и весь балансир, – но правая рука была короче левой, и, как Сима ни старался, пошевелить пальцами он не мог. Пальцев на правой руке у него больше не было, от локтя начиналась пустота, и у Симы было ощущение, что руку ему оторвало вместе с клочком души: как откусили от него самый главный кусок, спрятали под завалами и закопали в землю. Теперь уже никаких канатов не будет, ни вертикальных, ни горизонтальных, и папы не будет, и цирка… Сима шел, а ему вслед смотрели статуи ангелов, множество чужих лиц с овальных фотографий и даты, даты, даты – одна жизнь короче другой. Сима пробирался вдоль оград и могил, перешагивая через кусты, борясь с терновником, и думал, что его отца не найдут никогда. Причем в отличие от хмурого следователя, милиции, судмедэкспертов, которые уже второй месяц после взрыва тщетно пытались опознать людей в прахе и пыли, найти в перемолотом обугленном месиве хоть каплю человеческого, Сима знал, почему его отца никто не найдет. Отца там и не могло быть. Отца не стало за долю секунды до взрыва. И только Сима это видел. Только он. Он знал, что, если расскажет, если заикнется, они все (следователь, милиция, судмедэксперты) решат, будто он сумасшедший, тронулся умом. «Бедный мальчик, нужно лечить!» – воскликнет какая-нибудь бабулька, увидев сюжет про него по телевизору. А Сима так не хотел. Поэтому он смиренно и с готовностью принял смерть отца, не кричал и не плакал, не бился в истерике, не качал права. Толпа наседала на следователей и органы власти, толпа налегала на двери больниц, толпа бежала по улицам за очередным депутатом, приехавшим на место взрыва, а журналисты выставляли вокруг него забор из микрофонов и камер – лучше всякой охраны оберегали официальное лицо от людей. Сима же отходил в сторону, шептал что-то себе под нос, оглядываясь на развалины, и, прижимая окровавленный рукав свитера к груди, тихо плакал. Когда врачи спохватились, рукав был красным от локтя и до запястья, а Сима почти потерял сознание. В больнице он смотрел в стену и мучительно пытался понять, сам ли это сделал отец и неужели мама пропала так же? Попал ли тогда в нее тот бандит, промазал ли или темнота сама прячет своих детей, а потом забывает вернуть их в мир, потому что он так жесток? Маму хоронили – Сима помнил точно. На белой больничной стене затанцевали образы прошлого: Сима видел черный гроб и черные силуэты людей вокруг, а потом оказывалось, что этот театр теней – всего лишь фары проезжающего мимо больницы автомобиля, а за окном – ночь, и завтра очередной новый день, который не принесет ничего нового, ни-че-го.

Сима пнул ногой камень, тот покатился по тропе и остановился у могилы. Холм, черная сырая земля комьями, вырванная трава и мох. В землю у изголовья был воткнут крест – неаккуратно и в спешке, крест уже успел покоситься. Отца хоронила дирекция, на пожертвования («кто сколько может»). Сима знал, что никакого отца в гробу нет. Жалостливая медсестра передала Симе странный документ, в котором значилось, что Огарев-старший «пропал без вести». Сима не стал спрашивать, кто и почему так написал, только вжал голову в плечи и отвернулся к стене.

Теперь Сима смотрел на ничейную могилу, на крест, к которому гвоздем была приколочена отсыревшая фотография его папы – молодой и улыбчивый Павел Огарев держал в руке три разноцветных мяча. Сима вспомнил, что мячи эти, первые мячи его отца, так и остались в завалах на Гурьянова. Ни одну вещь из тех, которыми папа дорожил, – даже эти мячи – не смогли похоронить вместо тела или праха. Краски на фотографии расплылись, и круглые мячики превратились в абстрактные яркие пятна. Цирковые приносили на символические похороны свой реквизит: кто кольца, кто булавы, кто стеклянные шары, чтобы не хоронить гроб пустым, чтобы положить на дно деревянного ящика хоть что-нибудь, что было частью его отца, и так и закопать в землю вместе с Симиными мечтами о манеже на Цветном.

Сима стоял, прижимая к груди свою культю, стоял, дрожа и стуча зубами. «Клац-клац», – ударялась пломба о здоровый зуб,