Юлия Трегубова - Тёмный Страница 7

Да! Есть! Звонок от нее в «принятых», в два часа ночи. Значит, не приснилось.

Она вырвала его из скрипучего песнопения ржавых качелей. Вырвала легкой рукой, улыбающимися прозрачно-голубыми глазами, которые смотрели прямо в душу откуда-то издалека. Настолько издалека, что Герман не мог понять, снится ему этот голос или явь проступает сквозь мутную завесу сна. Чудился ему чужой потолок, насмехающийся пыльной известкой и манящий свисающей вниз веревкой, словно крысиным хвостом покачивалась она в такт заунывному напеву.

– Алло! Алло! Герман?

Сильнее застонали качели, будто сумасшедший ветер заламывал их ржавые суставы.

– Марина? Где ты, Марина? – И онемевшими, еще в оковах сна, руками сжимал он маленький корпус мобильного телефона: – Марина… Марина, знаешь, у меня студент умер…

Голос, словно с противоположного полюса вздохнул:

– Как ты?

– У меня студент умер, – твердил Герман и, крепко прижав к уху холодную трубку, слышал ее дыхание, совсем рядом, как раньше – на этой подушке. Протянуть руку и почувствовать ее тепло – так реально было когда-то… Но она дышала и сейчас дышит вместе с ним, в этом мире.

– Нам надо встретиться. Слышишь? Мне нужно тебе сказать…

– Что сказать?

– Я позвоню. Надо встретиться, – сказал тихий и мягкий голос.

– Где ты, Марина?

– Я позвоню…

Дыхание оборвалось. Но Герман чувствовал его там, за короткими гудками, на другом полюсе реальности.

Был разговор! Она хочет ему что-то сказать. Он облегченно вздохнул. Неужели вдалеке забрезжил свет? Мысли о том, что скоро жизнь войдет в привычную колею, наполнили силой его обмякшее тело. Герман поднялся. Кутаясь в одеяло от утренней прохлады – окно, оказывается, всю ночь было открыто настежь – Герман направился на кухню.

Пальцы потянулись к выключателю. Щелк – и родная люстра с абажуром, похожим на колокольчик с бахромой, отозвалась желтоватым электрическим светом.

Пряный аромат кофе с корицей – вот, что отрезвит ум и выветрит ночной кошмар из головы. Герман иногда с ужасом думал, что же будет, если кофе когда-нибудь потеряет свою волшебную животворящую силу? Как же различать зыбкую границу сна и яви, освежать ум и прояснять сознание? Чем еще, если не кофе, обозначать начало нового дня?

В осевшей пыли на рабочем столе еще жил призрак вчерашнего дня, дремал на серой бумаге загадочной бандероли. Бандероль! При взгляде на нее Герман поморщился. Его словно окунули в мутную воду, смердящую и застойную. Таким сейчас он представлял себе кабинет завкафедрой. Снова захотелось очиститься.

Постепенно события ушедшего дня вереницей выстроились в ряд – Герман вспомнил и про Олега, и про странный разговор, потерянные лица студентов. Они все стояли здесь, перед ним – не вычеркнуть, не стереть из памяти. «Третий день, – сообразил он, – третий день сегодня».

Руки нехотя потянулись к коробке. Под грубой бумагой оказалось что-то вроде футляра, а внутри – удивительная вещь. Ничего подобного Герман в руках еще не держал.

Он никогда не был ни ценителем, ни знатоком оружия. В армии служить не довелось. Да и тяги к всевозможным мужским забавам – охоте, рыбалке, стрельбе, метанию ножей – он не испытывал. Но эту тяжелую из холодного металла штуку выпускать из рук совсем не хотелось.

Старинный, по всей видимости, века девятнадцатого, кинжал в богатых, покрытых серебряной чеканной зернью, ножнах походил скорее на произведение искусства. Зеркальная поверхность лезвия сверкала на солнце. Чьи-то руки щепетильно следили за оружием – начищен до блеска. На головке рукояти в обрамлении чеканного кудрявого узора восседал черный плоский жук. Расправленными крыльями, украшенными бирюзовой глазурью, он держал над своей головой красный круг. Эмблема приковывала взгляд. «Скарабей, что ли? – рассматривал Герман необычный символ. – Где-то я уже видел подобное».

От любования необычным подарком отвлек звонок. Олечка – аспирантка:

– Похороны сегодня в двенадцать. Придете? Адрес только запишите.

Кинжал так и остался ловить солнечные блики своим холодно-зеркальным лезвием чуть поодаль от ноутбука на рабочем столе.

А Германа снова подхватила волна вчерашнего водоворота событий и понесла на своем хребте по адресу, нацарапанному на скорую руку.

Всегда ощущается какой-то второй кожей, когда в доме покойник. Охота спрятать лицо в воротник, натянуть рукава подлиннее, чтобы ни один кусочек тела не пропитался этим запахом смерти. Еле уловимо он парит уже на подходе к дому. И кажется, что этот ползучий аромат просачивается в каждую пору, пропитывает тебя с каждым новым глотком воздуха.

Герман не любил прощания. И гробов с детства боялся. Обшитый бордовым бархатом ящик вызывал необъяснимый мистический ужас. Вот и сейчас напуганный мальчик с опаской выглядывал из-под насупленных бровей взрослого преподавателя.

Уже на подступе к квартире, на лестничном пролете, доносились всхлипы, вздохи и тихое перешептывание. На пороге толпились студенты. Девчонки мялись, не решаясь зайти внутрь. На бледных лицах выступал страх – страх взглянуть на молодую, но прервавшуюся жизнь.

– Говорят, надо за ноги потрогать, тогда сниться не будет, – донеслось из толпы.

Герман подошел ближе. Возложив к ногам покойного студента две красные розы, он обвел взглядом присутствующих. Раскрасневшиеся и опухшие щеки Ирки Кастинцевой то прятались, то выныривали из-за плеча женщины, словно черным истуканом стоявшей у гроба, – казалось, она замерла и превратилась в столп. Ни дыхания, ни движения – ничего. Словно жизнь испарилась из этого хрупкого тела. Темная вуаль скрывала от всех глаза, но скользящие по щекам слезы выдавали зажатую внутри боль.

«Наверно, мать», – подумалось Герману.

Мрачной вереницей люди потянулись к выходу. Бледнолицые ребята, стиснув губы, несли на своих плечах немой груз.

Небо хмурилось, одаривая землю серой моросью. Герман продрог. Он терпеть не мог раннюю весну с ее сыростью и слякотью. Завывание ветра, словно церковный хор вдалеке взял высокую ноту за упокой, проносилось над кладбищем.

Герман стоял, кутаясь в легкий плащ, и смотрел на свежую могилу. Коллеги-преподаватели почему-то держались на расстоянии и лишь изредка бросали на Германа косые взгляды.

– А эта… так и не пришла, представляете? – раздался знакомый голос за спиной.

Ирка будто подкралась сзади.

– Кто не пришла? – переспросил Герман.

– Ну подружка его новая. Хотя подружкой назвать ее сложно. – Ирка поморщилась, предусмотрительно огляделась по сторонам и шепотом добавила: – Она вроде как старше его была. Намного.

Недобрым взглядом стреляла в их сторону женщина-истукан.

– А эта женщина в черном, с вуалью – мать его? – поинтересовался Герман.

– Да! Надежда Петровна, – шмыгнув носом, ответила студентка. По-видимому, холод пробрал не только Германа. Ирка ежилась и переминалась с ноги на ногу. Нос порозовел. Да и щеки сияли нездоровым румянцем. – Жалко ее пипец как!

– Тебе согреться надо бы. Беги туда, совсем заиндевела, – Герман указал на автобус, который привез всех вузовских гостей, – простудишься, чего доброго.

– Да ладно, ничо со мной не будет.

Минуту спустя Герман подошел к матери Олега. Не мог он смотреть со стороны на этот сгусток боли. Не мог уйти, ничего не сказав. Да, слова не утешат, не помогут и сына этой женщине не вернут. Но все же не по-людски как-то…

– Надежда Петровна, примите мои соболезнования, – начал он, – для нас всех это такая…

– Вы Герман Петрович? Его дипломный руководитель? – резко перебила она.

– Да, – ответил Герман.

Внезапный порыв ветра словно вырвал мысли, как листки бумаги, и развеял над одиноко-серыми памятниками. А возможно, это острый взгляд одурманенных горем глаз кольнул. Герман растерялся.

– Это все вы со своими статьями! – выпалила женщина. – Втянули мальчика во что-то, а теперь совести хватает сюда приходить, в глаза мне смотреть!

– К-куда втянул? – От неожиданности Герман начал заикаться. Он и припомнить не мог, когда еще случалась с ним подобная странность. – Я что-то не понимаю.

– Он еще не понимает, – голос женщины срывался, дрожал, – да это все статьи ваши. Олег сам не свой стал. Все твердил: «Мама, ты не представляешь, там тако-о-ое!» И ночами у компа все да у компа своего, не отрываясь.

Женщина всхлипывала, судорожно заглатывала воздух и говорила, словно не могла остановиться:

– Уж не знаю, чего вы ему дали, над чем таким работали, но только из-за вас это все. Не выдержал он.

– Я не понимаю, – растерянно твердил Герман.

Он и правда никак не мог взять в толк, что особенного было в статьях. Хотя где-то в глубине души неприятно елозила мысль-предчувствие, что недобрым веет от его работ.

– Он еще и остыть не успел, как эти стервятники пришли, вещи его перерыли, компьютер изъяли. – Последнее слово женщина уже пропищала. Рыдания душили ее. Не в силах сдерживаться, обезумевшая мать закрыла лицо руками и дала волю слезам.