Андрей Посняков - Семейное дело Страница 7

— Хорошо…

Арендованный ими дом находился милях в десяти от Озёрска и стоял на самом берегу Тёмного озера, так, что терраса могла служить и пирсом. Дом располагался на отшибе, между густым лесом и водой, и это отпугивало многих потенциальных обитателей, но Эльвира и Пётр были не из робкого десятка.

И ценили уединение.

И сами могли напугать кого угодно.

— Я чувствую запах крови, — заметила девушка, вновь пригубив красное.

— Нет, — улыбнулся Пётр.

— Да.

— Нет.

— Да.

— Да, — сдался он, признав поражение в шутливом противостоянии. — Да.

— Не надо стыдиться своих поступков, — мягко произнесла Эльвира. — Я ведь не стыжусь.

— Я тоже.

— Тогда почему ты лгал?

— Ты не одобрила бы, — вздохнул вампир.

— Куда ты дел упаковку?

Она строго следила за тем, чтобы Бруджа не забывал об осторожности.

— Бросил в воду.

— Ну и правильно. — Девушка поставила бокал рядом с контейнерами и соблазнительно потянулась: — Теперь поцелуй меня.

— Я прекрасно понимаю твои опасения, Эля, — прошептал Пётр, охотно исполнив приказ. Поцелуй получился нежным, но не страстным — вампир не любил торопиться. — Этот шас…

— Мы его ждали, — пожала плечами девушка, ласково проведя пальцами по холодной щеке любовника. — Шасы помнят о каждой монетке, до которой не добрались, и всегда возвращаются.

— Верно… — Бруджа накрутил на палец длинный локон любимой. — Но почему он поселился в городе?

— Шасы любят комфорт.

— Или Кумар не верит, что тайник находится в усадьбе.

— Если бы не верил — не занялся бы перестройкой.

— Тоже правильно… — Рассуждения девушки выглядели весьма убедительно, однако уставший от неудач Пётр был полон сомнений: — И всё-таки меня смущает то, что Кумар выбрал город.

— Шас не помешает, — улыбнулась Эльвира. Её прикосновения становились всё более и более игривыми. — Мелкий торгаш…

— Может, убьём его? — Бруджа провёл холодными пальцами по плоскому животу девушки и прищурился на появившиеся мурашки.

— И тем привлечём навов? — Эльвира привстала, и её губы оказались у лица вампира. — Нет, любимый, давай обойдёмся без тёмных.

— Давай… — прошептал он, отвечая на поцелуй. На этот раз — страстный. — Давай…

Озёрский уезд, 1920 год, август

Выйдя на балкон, графиня машинально, привычным жестом погладила руками перила — старые и такие родные, напоминающие о том, что, увы, безвозвратно ушло. Ещё лет шесть назад здесь, на балконе, слуги по традиции подавали «пятичасовый чай» — муж, Александр Николаевич, блестящий офицер и аристократ, питал привязанность к «англичанству», обожая всякие «файв-о-клоки» и прочие приметы чужого Альбиона.

Как хорошо было тогда!

Как весело, как славно. Как пили чай, приглашали гостей — соседских помещиков или кого из города: Ивана Ильича Бобруйского, председателя правления местного отделения столичного банка, с супругой, мирового судью Иванова, молодого земского врача Дормидонтова, полицейского начальника Трутнева… да всех не перечесть. А как мужчины любили спорить! Соберутся вечерком за картами, и пошло-поехало. Что только не обсуждали: от Кромвеля до денежной реформы Витте, от князя Владимира до последнего заседания Государственной Думы и гнусных выходок так называемых «революционеров», всяких там эсэров, эсдеков и прочей чумы, каковую в благословенные времена никто из собравшихся особо за угрозу не почитал — курьёз, не более. Хотя не так уж и давно отгремела погромами смута — с расстрелами демонстраций, с баррикадами в Петербурге и Москве, с забастовками, вылившимися во Всероссийскую стачку. Но тогда обошлось, Бог миловал. Из неудобств — какое-то время не ходили поезда. Что же касается местных мужичков, то они тогда бунтовали не шибко, покричали разок да разошлись, видать, не нашлось горлопанов-главарей. Правда, это Озёрским повезло, а вот пару усадеб всё ж таки сожгли… но соседи потом отстроились, зажили не хуже прежнего.

Новой беды не ждали — указом государя императора крестьянам отменили выкупные платежи, разрешили выходить из общины, хуторами жить, хозяйствовать… или — хочешь? — переселяйся в Сибирь, бери ссуду в Крестьянском банке. Нет, не ждали в уезде ни бунтов, ни революций, ни о каких большевиках и слыхом не слыхивали. И начавшуюся войну восприняли, как все, — с подъёмом патриотического духа. Кто ж знал, что она так долго продлится и вызовет полный распад?

Помнится, мировой судья Иванов, выражая всеобщее мнение, всё говаривал, мол, мужички бунтовать не будут, а немцев да австрияков мы очень скоро побьём — уже осенью наши казачки в Берлине гарцевать будут…

Погарцевали…

Как раз тогда, перед войной, последний раз приезжали сёстры. Они что-то предчувствовали — в Тайном Городе всегда хватало прорицателей, — но весьма смутно: быть может, потому, что надвигавшееся на мир несчастье оказалось всеобъемлющим и ужасным. Да и самой графине Юлии за делами было не до предчувствий: устроив в подвале лабораторию, фата ставила интереснейшие опыты, обещавшие вырасти в грандиозное открытие во славу Великого Дома Людь.

Опыты, основанные на изучении горячо любимого мужа — Александра Николаевича.

Ещё в детстве у графа обнаружилась странная болезнь: в минуты возбуждения глаза его наливались кровью, а вместо ногтей появлялись совершенно звериные когти, изогнутые и острые. Проявления эти Александр Николаевич контролировать не мог, и родителям приходилось прятать его от людей, но, к счастью, дальше когтей дело не заходило, и те вскоре исчезали.

Минули годы, граф вырос, но не оставлял попыток избавиться от недуга. Ездил в Петербург, советовался с известнейшими профессорами, удивлял их своими способностями, лечился водой, гипнозом и даже электричеством — ничего не помогало. Почти отчаялся, но один из эскулапов посоветовал Александру Николаевичу обратиться в Москву, к ведуньям, хихикнув, что «вы, мой милый друг, ничем не хуже государя императора», приблизившего ко двору то ли колдуна, то ли мошенника. Граф, несмотря на вольнодумную оговорку, совету внял, лекаря выписал и лично встречал его в Тихвине на вокзале, ожидая увидеть либо диковатого, заросшего бородищей мужика, пахнущего самогоном и навозом, либо монаха, либо — в крайнем случае — строгую, с поджатыми губами, старуху, похожую на злобную преподавательницу французского языка в женской гимназии.

Ожидал старуху, а встретил златовласую красавицу с обворожительным изумрудно-зелёным взором. Встретил — и без памяти влюбился. Прямо там, на перроне. Влюбился раз и навсегда.

Фата Юлия с недугом Александра Николаевича разобралась, без труда определив, что перед ней носитель гена метаморфа. Дело было за малым: объяснить графу ситуацию и сдать его Великому Дому, но… Но там, на перроне, фата тоже не осталась равнодушной, увидев вспыхнувшие глаза Александра. Забилось её сердце. И…

И, позабыв обо всём, Юлия бросилась в нахлынувшие чувства, словно в омут — безоглядно, — променяв завидную карьеру в Зелёном Доме на жизнь человской женщины.

Вышла замуж, родила дочь, Лану… Ей нынче исполнилось семнадцать…

Ах, право же, что за смутные настали времена! Быть может, пора возвратиться в родной Тайный Город? Сёстры примут, да. Тем более после гибели на Южном фронте мужа ничего более не держало Юлию в Озёрске… Кроме дела…

Кроме великих её исследований метаморфа, позволяющих — как надеялась графиня — раскрыть тайну этого вида челов и научиться создавать их искусственно. Исследованиям этим Юлия отдала всю свою жизнь в Озёрске и собиралась явиться в родной Дом не с пустыми руками, а с гордо поднятой головой победительницы. Не полукровку привести в чванливый круг сестёр, а зачинательницу нового рода, который станет опорой гордой Люди.

Лана, конечно, не прошла всех ступеней ученичества, однако с её способностями и благодаря методике, которая вот-вот появится, девочка сможет подняться высоко.

— Любуешься закатом, маменька?

Лана подошла сзади, обняла, прижалась к материнской щеке — красивая, юная, стройная. Золотистые, словно напоённые солнцем и мёдом волосы девушки были заплетены в косу, большие зелёные глаза смотрели на мать с нежностью и любовью.

— Ах, Лана, — улыбнулась графиня, — дело совсем не в закате, хотя он, не спорю, красив. Я просто вспомнила… кое-что из нашей прошлой жизни.

— Ну вот, — девушка вздохнула, усаживаясь в плетёное кресло. — Сейчас опять начнёшь вспоминать папу, плакать, грустить…