Нил Гейман - Хрупкие вещи. Истории и чудеса (сборник) Страница 9

Вы, безусловно, были правы, предположив, что это я заманил полукровку в меблированные комнаты в Шордиче.

Если Вас это утешит, могу сообщить, что, изучив склонности принца касаемо проведения досуга, я сказал, что доставил ему девушку из монастыря в Корнуолле, которая в жизни не видала ни одного мужчины, и, стало быть, его вид и прикосновение наверняка сведут ее с ума.

Если бы эта девушка поистине существовала, он вкушал бы ее безумие, наслаждаясь ее телом, он высосал бы ее разум, точно сок из мякоти спелого персика, оставив лишь кожицу и косточку. Я видел, как они творят ужасы и пострашнее. Это не та цена, которую стоит платить за мир и процветание. Эта цена слишком высока.

Мой добрый доктор, который разделяет мои убеждения и который в самом деле написал нашу пьесу – у него есть талант к увеселению публики, – ждал нас, держа наготове свои ножи.

Эта записка – не вызов, не «поймай меня, если сможешь», ибо мы с доктором уже покинули город и Вы не найдете нас; нет, я пишу, дабы сказать, что мне было приятно хотя бы на мгновение почувствовать, что у меня достойный соперник. Куда достойнее, чем нелюди из-под земли.

Боюсь, «Лицедеям со Стрэнда» придется искать себе нового премьера.

Не стану подписываться «Верне», и пока не закончится охота и не восстановится мир, молю Вас вспоминать меня под именем

Инспектор Лестрейд выбежал из комнаты, созывая своих людей. Они заставили юного Уиггинса отвести их туда, где ему передали записку, – можно подумать, актер Верне ждал их там, покуривая трубку. Мы с моим другом посмотрели на них из окна и покачали головами.

– Они остановят и обыщут все поезда из Лондона и все корабли, отплывающие из Альбиона в Европу и в Новый Свет, – сказал мой друг. – Будут искать высокого мужчину и его спутника, который слегка прихрамывает. Они закроют вокзалы и порты. Блокируют все выезды из страны.

– Вы думаете, их поймают?

Мой друг покачал головой:

– Возможно, я ошибаюсь, но готов поспорить, что сейчас они примерно в миле от нас, в трущобах Сент-Джайлза, куда полицейские заходить не осмеливаются – разве что вдесятером. И эти двое станут прятаться там, пока не стихнет шум. А потом опять возьмутся за свое.

– Почему вы так думаете?

– Потому что, – ответил мой друг, – на их месте я бы поступил так. Кстати, записку лучше сжечь.

Я нахмурился:

– Но ведь это улика.

– Это крамольная чушь, – возразил мой друг.

И мне следовало ее сжечь. Более того, когда Лестрейд вернулся, я сказал ему, что сжег записку, и он ответил, что это было разумно. Лестрейд сохранил работу, а принц Альберт написал моему другу письмо, в котором выразил восхищение его блистательным интеллектом и сожаление о том, что преступник по-прежнему разгуливает на свободе.

Шерри Верне – или как его звали на самом деле – так и не поймали, как не поймали и его друга-убийцу, в котором предварительно опознали бывшего военного хирурга Джона (или, может, Джеймса) Уотсона. Что любопытно, он тоже служил в Афганистане. Не исключено, что мы с ним встречались.

Мое плечо, до которого дотронулась королева, заживает. Скоро я вновь смогу стрелять снайперски метко.

Однажды вечером несколько месяцев тому назад, когда мы были одни, я спросил моего друга, помнит ли он переписку, о которой упомянул в своем послании человек, называвший себя Rache. Мой друг ответил, что прекрасно помнит: «Сигерсон» (тогда актер называл себя так и утверждал, что он из Исландии), видимо, вдохновившись теориями моего друга, выдвигал завиральные теории о связи между массой, энергией и гипотетической скоростью света.

– Полная чушь, разумеется, – сказал мой друг без тени улыбки. – Но чушь вдохновенная и опасная.

Из дворца пришло сообщение о том, что королева довольна работой моего друга, и на этом дело закрыли.

Сомневаюсь, что мой друг так просто отступится. Эта история не завершится, пока один из них не убьет другого.

Я сохранил записку. В своем повествовании я сказал много такого, чего говорить не стоило. Будь я разумнее, я бы сжег эти страницы, но с другой стороны, как любит повторять мой друг, даже пепел способен выдать секреты. Я помещу эти бумаги в банковский сейф вместе с распоряжением вскрыть конверт лишь спустя многие годы после смерти всех причастных к этому делу. Впрочем, в свете российских событий, боюсь, день этот настанет гораздо раньше, чем нам предпочтительно полагать.

Эльфийский рил

The Fairy Reel.

Когда бы снова я молод был,И верил бы снам, и не верил бы смерти,Я б сердце свое пополам поделил,Чтоб быть среди вас хоть полжизни, поверьте!

Полсердца осталось на ферме моей,Чтобы об эльфах страдать неустанно,Полсердца крадется меж серых теней,По тропке лесной, извилистой, тайной.

Когда бы встретил эльфийку я,Я б стал целовать ее, робок и жалок.Она же орлов созвала бы, друзья,И к древу в огне меня приковала!

И коль из черных сетей ее косГлупое сердце мое рвалось бы,Она б его заперла в клетку из звезд,И я бы оставил мольбы и просьбы.

Когда бы я опостылел ей,Она б мое имя забыла даже,А сердце бы кинула средь ветвейКостра, вкруг которого эльфы пляшут.

Пусть с сердцем играют они моим,Пускай его вытянут нитью гибкой,Пускай обратят его в прах и дым,Пускай струною натянут на скрипку!

Пусть день и ночь на сердце-струнеИграют они мелодии странные,Чтоб каждый сгорал в них, точно в огне,Чтобы плясал, пока ноги не ранит!

Вот – скрипка и танец ведут свой спор,Чтоб эльфы летели в пламенном риле,Чтоб в их очах, золотых, как костер,Огни негасимые проступили!

Но стар я. Уж зим шестьдесят назадУтратил я сердце свое без возврата,Что ночь – несется оно сквозь ад,Мелодий странных за гранью заката.

Я сердце свое разделить не посмел, —Скитаюсь, слепец, одинок и беден…К луне ущербной я не взлетел,А солнцу неведом эльфийский ветер!

О вы, кто не слышит Эльфийский рил —Похитят сердца ваши скоро, поверьте!Да, молод был я, и глуп я был,Оставьте ж меня в одиночестве смерти!

Октябрь в председательском кресле

October in the Chair.

Посвящается Рэю Брэдбери

В председательском кресле сидел Октябрь, и вечер выдался прохладным; листья, красные и оранжевые, облетали с деревьев в роще. Все двенадцать сидели у костра и жарили на огне большие сосиски, которые шипели и плевались жиром, истекая на горящие яблоневые ветви. Все пили свежий яблочный сидр, жгучий и терпкий.

Апрель деликатно куснула сосиску, та лопнула, и горячий сок полился по подбородку.

– Чтоб ему пусто и ни дна ни покрышки, – сказала она.

Коренастый Март, сидевший рядом, рассмеялся гулко и похабно, а затем вытащил из кармана огромный несвежий носовой платок.

– Держи, – сказал он.

Апрель вытерла подбородок.

– Спасибо. Этот чертов мешок из кишок меня обжег. Завтра будет волдырь.

Сентябрь зевнул.

– Ты такой ипохондрик, – сказал он через костер. – И такая вульгарная. – У него были тонкие усики и залысины, отчего лоб казался высоким и мудрым.

– Отстань от нее, – сказала Май. У нее были короткие темные волосы и удобные ботинки. Она курила маленькую сигариллу, пахнувшую гвоздикой. – Она чувствительная.

– Пр-рашу-у тебя, – протянул Сентябрь. – Давай без этого.

Октябрь, который ни на секунду не забывал, что сегодня он председательствует, отхлебнул сидра, прочистил горло и сказал:

– Ладно. Кто начинает? – Его кресло было вырезано из цельной дубовой колоды и отделано ясенем, вишней и кедром. Остальные сидели на пнях, равномерно расставленных вокруг костерка. За долгие годы эти пни стали гладкими и уютными.

– А протокол? – спросил Январь. – Когда в председательском кресле я, мы всегда ведем протокол.

– Но сейчас в кресле не ты, да, мой сладкий? – осведомился Сентябрь – элегантное воплощение иронической отзывчивости.

– Надо вести протокол, – не отступал Январь. – Без протокола нельзя.

– Пускай сам себя ведет, – сказала Апрель, запустив руку в длинные светлые волосы. – И я думаю, начать должен Сентябрь.

– С большим удовольствием, – горделиво кивнул тот.

– Эй, – вмешался Февраль. – Эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй. Я не слышал, чтобы председатель это одобрил. Никто не начинает, пока Октябрь не скажет, кто начинает, а после все остальные молчат. Можем мы сохранить хотя бы чуточное подобие порядка? – Он обвел всех взглядом – маленький, бледный, одетый в голубое и серое.