Геннадий Ерофеев - Самый большой подонок Страница 12

Глава 8

Я с трудом разлепил веки. Голова раскалывалась от боли, а в печени словно ковырялся огромным скальпелем неумелый хирург. В полуметре от лица медленно сжимались и разжимались пальцы жабьей ноги карлика.

– Вставай, простудишься! – издевательски вякнул он, явно намереваясь заехать не мытой со дня сотворения Мира лапищей в моё пылающее ухо.

Вяло чертыхнувшись, я неловко поднялся с шершавого пола.

Тамбур был вновь пристыкован к клетке, дверца поднята, а за ней толпились несколько подобных Лапцу низкорослых детей природы и целый взвод гуманоидов нормального человеческого роста. Как и на физиономии карлика, на красно-коричневых физиономиях встречающих без труда прочитывалась неприязнь, брегливость и враждебность. Карлики были безоружны, а гуманоиды имели при себе какие-то, с виду металлические, штуковины, висевшие на перекинутых через плечо ремнях.

Лапец запустил руку за воротник жилета и с наслаждением почесал между лопаток.

– Не тушуйся, Лохмач, всё равно твои штаны тут стирать некому! – ёрнически ободрил он.

– Ты о своих шортах пекись, сикунок! – насмешливо парировал я.

Лапец мгновенно вцепился мне в шею своими грязными когтями.

– Забыл, что должен обращаться ко мне на «вы»? Или мозги размягчились от дезинфекции?

Я хотел стряхнуть его липкую ладонь, но к своему ужасу не смог совладать с рукой. Я почему-то сделался слабым и беззащитным как ребенок.

Вдохновлённый моей беспомощностью, Лапец с полминуты держал меня за горло, потом с сожалением отпустил и сказал, озабоченно качая лысой головой:

– Гляди-ка, а ты очень опасен. Тебе до сих пор кое-что удаётся. Надо бы доложить по начальству… Зачем ты бросил в меня башмаком? – вдруг резко спросил он.

– Жаль, что у меня только два «свинокола»! – вслух посетовал я, пытаясь отколупнуть со щеки чёрный кружок. Но он намертво сросся с кожей, став частью меня самого. «Вот так мама родная, подушка кислородная!» – в сердцах подумал я, стараясь не выдать своих чувств.

– Значит, на «вы» называть меня отказываешься? – недобро прищурился Лапец.

– Много чести.

– Ну, как знаешь, – зловеще прогнусавил карлик, но в его голосе я уловил лёгкий налет неуверенности.

– Знаю, как, будь уверен! – поддразнил его я.

Лапец в зловещей задумчивости почесал пятернёй в мошонке.

– Можешь молоть языком сколько влезет, но мы тебя связали по рукам и ногам. Я бы тебе доказал это прямо сейчас, да у меня инструкция. Тебе ведь ещё Эстафету бежать. Жаль, Определитель не разрешает материал портить при первой встрече. Надо и для других пытальщиков кое-что оставлять, правильно. Но всё равно жалко… – Лапец в раздражении не находил места правой руке, выворачивая её то так, то эдак, и вдруг вцепился потными пальцами в моё ухо, теперь уже левое. – Эх, скотина белокожая! – с явным сожалением проговорил он, становясь из коричневого кроваво-красным, под цвет пятиконечных звезд на башнях базы дёртиков. – Отдать бы тебя на полчасика нашему Большому Глисту…

Хотел я его отбрить позабористей, с виртуозным использованием ненормативной лексики в стиле Владимира Гиляровского, да вот по непонятной причине трусливо смолчал. Не так напугал меня Лапец Большим Глистом, как подрубил под корень топором по имени Определитель. Я вдруг вспомнил Вольдемара Хабловски. «Ну и напророчил мне Вольдемарушка-Дюбелёчек! Как в воду глядел!» – с удивлением мысленно отметил я, втайне надеясь проснуться и с облегчением удостовериться, что последние события были лишь тяжёлым ночным кошмаром.

– Ну и кто такой этот твой Определитель? – спросил я со смешанным чувством тревоги и брезгливого интереса. – Что он делает?

Лапец с неохотой отпустил моё ухо и глумливо усмехнулся.

– Что делает Определитель, говоришь? Определяет, естественно. То есть определяет всё на свете… Не забегай вперед, Лохмач! Тише едешь – на воре шапка горит, – непонятно добавил он, проедая меня из далёкого низа протухшими злобными глазками.

– И на ком горит шапка, Лапец? – на всякий случай поинтересовался я.

– На тебе, дурачок, на ком же ещё? Синим пламенем горит, полыхает так, что скоро станешь ты из лохматого лысым, лысее меня… Ну ладно, продолжим в другом месте, – оборвал себя карлик. – Освобождай садок, Лохмач невоспитанный! – Он ткнул ручищей в сторону скучавших в тамбуре карликов и человекоподобных охранников, таращившихся на меня, как в паноптикуме. – Глядишь, ещё какая-нибудь рыбка заплывёт, а ты место занимаешь! – ехидно подмигнул он, обнимая себя за плечи обеими руками и демонстрируя уму непостижимое двухвитковое автообъятие.

– Может, твоего собутыльника подсечём – вам вдвоём веселей скучать будет!

«Раздавлю падаль!» – подумал я, закипая от бессильной ярости, но вместо того чтобы дать Лапцу пинка под геморрой или припечатать каблук «свинокола» к его необутой ступне, покорно зашагал по направлению к выходу.

– Давай, давай! – хмуро подстегнул Лапец. – И не вздумай сколупнуть мушку или достать пистолет – себе дороже будет! – Он словно читал мои мысли. – Ты куда это? – взревел он. – Ну-ка на место!

– Мне надо надеть «свинокол», – пояснил я, направляясь к валявшемуся слева от дверцы спецботинку.

– «Свинокол», говоришь? – осклабился резиногубый карлик. – Имей в виду: единственная свинья здесь – это ты. Понял или нет? И мы тебя, борова лохматого, и подколем, и опалим, если что!

Не ответив, я напялил удобный «свинокол», и Лапец пропустил меня в тамбур. Он проследовал за мной, опустил дверцу, запер её сказочно огромным ключом и сунул его в карманчик размером впятеро меньше ключа, где ключ почему-то без труда поместился.

Карлики и человекоподобные охранники расступились, выстроившись вдоль стенок тамбура. Я ощутил на себе взгляды двух десятков хмурых, злобных и насторожённых глаз.

– Вот Лохмач! – кривляясь, представил меня Лапец притихшей своре. – Самомнение у него – уму непостижимое. Давайте встретим его как полагается. – И он вдруг с шумом выпустил желудочные газы.

Аборигены дружно рассмеялись.

– Полюбуйтесь-ка на него, – театрально наморщив нос, продолжал ёрничать Лапец. – Не успел попасть в приличное общество, как испортил воздух.

– А ты выведи его назад в садок, пусть сначала там пропукается! -посоветовал кто-то из охранников.

– Никак невозможно, – многозначительно ухмыляясь, картинно покачал головой Лапец. – Я знаю таких уродов: он там пёрнет, а вонять придет сюда! – Он заржал, донельзя довольный грубой шуткой.

И вдруг вцепился мне в волосы и затараторил странную присловку, показавшуюся мне знакомой:

Чичер, ячер

Драть его начал

За косицу, волосицу,

За пердячий волосок.

Его парни дружно бьют,

Подзатыльники дают.

Выбирай из предложений:

Говор, смех или движенье?

В такт дурацким стишкам он остервенело раскачивал мою лохматую головушку на манер языка церковного колокола, и капельки вылетающей из резиногубого рта слюны буквально шипели на моих пылающих от унижения щеках. Ни вырваться из гнусных лап карлика, ни ударить его я почему-то не посмел, лишь вяло ругался вполголоса. Прошляпил я момент, когда маленький уродец прибрал меня к рукам, залезши прямо в мозг. Вовремя не врубился в рабочий ритм, сдуру понадеявшись на авось, и теперь сполна расплачивался за своё легкомыслие.

Дочитав скороговорку, Лапец откатился в сторону, но его место сразу занял один из охранников. Повторяя ту же присловку, он принялся колотить меня по шее ребром ладони, а закончив витиеватое ритуальное приветствие, передал меня стоявшему наготове следующему кретину. Так, приговаривая идиотские стишки, каждый из находившихся в тамбуре издевался надо мною способом, который считал наиболее подходящим для себя и наиболее унизительным для меня, пока наконец очередь не иссякла. А напоследок отдохнувший за это время Лапец снова вцепился мне в волосы и в ритме похабной присловки отбил моей головой заключительную «раннюю заутреню».

– Ну так что выбираешь, пердун нестриженный? – задыхаясь от физических упражнений, злорадно спросил он. – Говор, смех или движенье?

– Движенье, – еле слышно промямлил я.

– ЧТД – что и требовалось доказать! – Лапец самодовольно оглядел меня с головы до пят, обернулся к красномордым дружкам и подмигнул им: – С бледной синевой, а туда же! – Он презрительно сплюнул мне под ноги. – Философ!… Ну, движенье, так движенье. – Он взмахнул, как кнутовищем, непомерно длинной рукой. – Поехали!