Александра Свида - Паника в Борках Страница 13

На разбор дела опустим завесу!

Стоят понуро трое зачинщиков. Руки крепко за спиной связаны. Впереди — главный из них, Влас. Сейчас его увезут.

Простоволосая, босая, с грудным ребенком на руках бежит Арина.

— Влас, родной, дорогой! А я как же? А Васютка?

Всех растолкала, свободной рукой охватила его шею, к груди с ребенком прижалась, плачет, причитает.

Дрогнул и Влас. Слезы из глаз полились, Арине волосы и лицо смочили.

Обнять бы, прижать, приласкать на прощанье, да руки за спиной связаны…

Слезы бегут и бегут… и от волнения слова сказать не может…

Оторвали Арину… Усадили арестантов… Тронулись…

— Влас! — воплем вдогонку несется.

Оглянулся. Ариша его за телегой бежит, ребенка протягивает, а сама, как полотно, белая… Разжались ослабевшие руки, упал ребенок… за ним мать грохнулась…

По лошадям ударили; поднявшаяся пыль скрыла от Власа жену и ребенка.

— Эх, сердце! Что не остановилось тогда, не замерло навек!

Стонет, мечется на постели Потехин. Из груди вздох — крик вырвался… Проснулся. Взглянул на икону; под мигающим светом лампады лик Богоматери ласково, кротко улыбается.

Блещут почти без перерыва молнии, раскаты грома, следуя один за другим, сливаются в непрерывный, зловещий гул.

— Суд Божий, — тихо произносят уста.

Встал… Долго, до устали ходил по своей обширной спальне.

Душно. Открыть бы окно, да дождь в стекла целыми потоками бьет. Выпил залпом большой стакан воды, который всегда ставили ему на ночной столик, несколько успокоился. Снова лег… забылся скоро, уснул.

Гроза затихать стала; дождь прекратился; воздух посвежел.

Спит богатый купец, но дух его опять во власти тяжелого кошмарного сна. Нахмурились седые брови, глубокая складка залегла между ними, углы рта опустились.

Что же с ним? Не снова ли Пестровка снится?

Нет!..

Снится, видится купцу именитому лес дремучий, страшный! Не только дороги, но и тропинки в нем нет настоящей, а те, которые есть, зверями дикими протоптаны. Не заглядывает сюда человек по доброй воле, особенно теперь, в глухую осень. Непрерывно целый день потоком льет дождь, и даже гуща дерев не спасает от него двух забредших сюда несчастных.

В самой чаще леса, далеко от каких бы то ни было тропинок, целиной пробираются два оборванца.

Ноги босые, на плечах подобие одежды, руки и лица посиневшие, исцарапанные… Промокли до костей. Еле бредут, а тут еще мокрые травы да молодые поросли ноги обвивают и путают. Один из них, если бы выпрямил стан, богатырем бы показался; другой — маленький, тщедушный, в чем только душа держится. Согнулся в дугу, кашляет, спотыкается.

— Не могу идти дальше, Влас, душа из тела вон просится. Иди, спасайся один, меня брось зверью на съедение. Все равно мне домой не дойти. Если спасет тебя Бог, земле родной поклонись, шепни ей, что я на все муки и риск побега решился от тоски по ней. Знаю, что не жилец я на свете, а вот хотелось на родной земле умереть.

Повидать бы хоть издали стариков моих; братишка большой, поди, вырос, а сестры, вероятно, уж и дома нет; тогда была невеста, на выданье…

Ой, тошно мне, дыханья нет! Смерть идет!

Упал, тяжело дышит. Стоить над ним великан, не знает, что делать.

В лесу он с ним встретился; вместе много опасностей делили; неужто бросить теперь зверю на съедение?

Попробовал приподнять.

— Обопрись на меня, авось Господь милостивый куда-нибудь да выведет!

— Нет, не могу… Иди один… Я уж из последних сил выбился. Все равно не дойду!

Приподнялся бедняга на руках, прополз немного и упал в кусты.

Погиб человек…

Долго в раздумье стоял над ним Влас и вдруг его мысль молнией осенило.

Ведь умирает здесь ссыльнопоселенец; а он, Влас, беглый каторжник. Не лучше ли, кабы наоборот было?

Еще раз приподнял, но тот мешком на руках повис. Опять кашлем с кровью зашелся. Глаза помутились.

— Прощай, — шепчет.

Бережно опустил его на траву.

А враг все нашептывает: сними да сними с него мешочек. Там документы у него, да денег рубля два, а то и больше. Нагнулся… шнурок нащупал… дернул. Широко раскрылись глаза умирающего. Шевельнулся, слабой рукой за мешок ухватился, шепчет:

— Влас! Суда Божьего побойся!

Но Влас уже перестал колебаться, откинул слабую руку больного, и, схватив мешочек, бежит целиной дальше, — дальше…

А за ним точно шелест несется и чудится шепот: «Суда Божьего побойся!»

Долго, долго диким зверем через кусты и чащу напрямик Влас пробирался. Ноги, руки, лицо в кровь изодрал. А холщовый мешочек за пазухой раскаленным железом лежит. Точно тело насквозь прожег, до души добирается.

Вот на поляну какую-то вышел. Остановился, перевел дух…

На лицо решимость легла…

Прощай, Влас Корунов!

Во весь богатырский рост выпрямился и твердым шагом пошел дальше — Ипполит Потехин.

Потом — заимка. Жизнь на ней работником… Женитьба… Смерть тестя… И он в Москве с тремя тысячами в кармане, с женой и малюткой-сыном.

— Сережа!

Стоном вырвалось вдруг из измученной груди.

Прохватился; порывисто вскочил и сел на кровати.

Жгучей, нестерпимой тоской подкатывало сердце к горлу.

Шатающимися шагами добрался до божницы, стал к ней почти вплотную и долгим пытливым взглядом погрузился в лик Богоматери.

Что за думы сверлят его голову? Какая тоска теснит грудь?..

Глава Х За монастырской стеной

В пяти верстах от города N-..ска, на невысой горке, почти упираясь в сосновый бор, раскинулся женский монастырь. На самой вершине — церковь; золотой купол ее увенчан ажурным крестом. По склону горы бегут домики-кельи, полуспрятанные под ветками берез и сосен. Перед каждым домиком разбить цветничок; густо посыпанные желтым песком дорожки прихотливо вьются между деревьями, сходятся на большой церковной площади и вновь бегут по другой стороне горы в большой фруктовый сад, а за ним на монастырское кладбище. Все здесь дышит красотой покоя, мира, тишины, земным раем кажется всякому постороннему взгляду.

Все это завела здесь последняя игуменья мать Антония.

Ее предшественницы признавали только строгую простоту. Ни цветов, ни даже веселых желтых дорожек не было здесь и в помине. Все было бесцветно, понуро, холодно.

Сегодня день был томительно-жаркий, солнце палило нещадно.

Лес густо напоил смолою воздух и затих, притаился, не шелохнется; даже птицы замолкли.

Черные тени монахинь медленно, вяло бродят по дорожкам, стараясь не выходить из тени.

Цветы опустили головки, стрекозы и бабочки спрятались под листками; одни только неутомимые пчелы деловито жужжат, перелетая с цветка на цветок в поисках меда.