Студент - Валерий Георгиевич Анишкин Страница 16

— Еще причиной называют сильный стресс, который пережила собака при выходе в космос, — пропустил слова Лики мимо ушей Вовка.

— Ладно, чего там говорить, смерти животного избежать все равно бы не удалось. Все знали, что пес погибнет. Возвращать спутники обратно на Землю еще не научились. А как научиться, если не известно, возможно ли жить в космосе или нет? Вот наша Лайка и доказала. Можно сказать, что она открыла дорогу в космос.

— Я бы ей памятник поставила, — сказала Маша.

— А ты, Маха, не боись — запросто поставят, — заверил Валерка.

— За это нужно выпить, — предложил Есаков. — У меня есть четвертной. Кто пойдет?

Засобиралась домой Мила Корнеева.

— Ты чего? Время еще детское, — пыталась уговорить Милу остаться Лика Токарева.

— Завтра семинар по литературе, а я еще конспект в руки не брала, — сказала Мила.

Я вызвался проводить.

— Что вы все разбегаетесь-то? — недовольно сказал Есаков. — Сейчас Вован вино принесет.

— Алик, без обид, я бы остался, да матери обещал сегодня пораньше прийти, — извинился я.

— Что, тоже на Милку запал? — равнодушно заметил Леран.

— Почему «тоже»?

— Да на нее все западают.

— Я не запал, — поспешил заверить я Лерана. — Просто нам по пути. Моя остановка рядом с общежитием.

— Да ладно, нам какое дело, — не поверил Леран.

Я не мог объяснить, что хотел поговорить с Милой без свидетелей.

Когда вышли, я сразу спросил Милу:

— Как тебе Зыцерь?

— Препод по языкознанию? Нормальный дядька.

— Какой он дядька? Ему еще только двадцать восемь лет.

— Двадцать восемь — это почти тридцать. Конечно дядька, — не согласилась со мной Мила. — А что?

— Нравишься ты ему.

— Я? Ему? — округлила глаза Мила.

А чего ты удивляешься? Ты многим нравишься? — сказал я.

— Может быть, я и тебе нравлюсь? — серьезно спросила Мила.

— Нравишься, — не стал скрывать я. — Но я говорю не просто о «нравишься». У него, по-моему, к тебе серьезно.

— Ну, а мне-то что? — сухо ответила Мила. — Он преподаватель и страшный.

— Он умный. А страшный был Квазимодо, и то его Дездемона полюбила.

Мила засмеялась, потом серьезно сказала:

— Я не хочу больше об этом говорить.

— Ты не представляешь, какой это интересный человек. Он, например, изучает культуру басков и хочет доказать, что их культура тесно связана с грузинской культурой.

— Что еще за баски? — спросила Мила.

— Народ такой, который живет на севере Испании.

— Ты для этого меня провожал? — сухо спросила Мила.

— И для этого тоже, — сказал я.

— А еще для чего? — не отставала Мила.

— Мил, что плохого в том, что я тебя проводил?

— Пока! — Мила скорчила недовольную гримасу и поспешила к подъезду общежития.

Я стоял на остановке автобуса и как-то лениво, потусторонне думал про Зыцеря, воспылавшего вдруг страстью к красивой студентке, про Богданова Юрку, заморочившего голову Машке Мироновой. Потом всплыла в памяти красавица скрипачка с Ленинской, вокруг которой роем вились воздыхатели, несмотря на природный изъян в виде кривых ног.

«Недаром народная мудрость сложилась в поговорку «Любовь зла», — решил я, садясь в подъехавший автобус.

Глава 9

Отец и его Есенин. Упадничество, как и мистика, не приветствуется. Маша Миронова и Юрка Богданов. Есенин, Ахматова, Зощенко.

Отцу старый товарищ КП — Константин Петрович — подарил том только что вышедших избранных стихов Есенина, которого отец очень любил и который не то чтобы запрещался, но увлечение его поэзией не поощрялось. В школе нам говорили, что Есенина читать не нужно, потому что он хулиган, пьяница и психически больной человек, а поэтому и его поэзия сплошная похабщина и разврат. На это отец прочитал несколько стихов Есенина, которые восхитили меня. Стихи воспевали русскую природу, говорили о чистой и светлой любви. От этих стихов веяло ароматом полей, запахом свежескошенной травы и деревней с ее нелегкой крестьянской жизнью. Стихи казались простыми и незатейливыми, но в них слышалась музыка, их хотелось петь. Я не предполагал, что отец так хорошо знает Есенина, но понял, что его роднят с ним их деревенские корни. Когда отец читал «Возвращение на родину»:

Я посетил родимые места,

Ту сельщину,

Где жил мальчишкой,

Где каланчой с березовою вышкой

Взметнулась колокольня без креста.

И дальше:

Отцовский дом

Не мог я распознать:

Приметный клен уж под окном не машет…

Я видел грусть в глазах отца. Ведь это поэт писал и про него. И «Письмо от матери» про него. А «Русь»? Которая кончалась так:

Ой ты, Русь, моя родина кроткая,

Лишь к тебе я любовь берегу.

Весела твоя радость короткая

С громкой песней весной на лугу.

Разве мог это написать психически больной человек! И теперь я уже не верил, что поэт с такой чистой душой и такой любовью к Родине, мог писать похабщину и что его стихи сплошной разврат.

Конечно, отец предупредил меня, чтобы я больше помалкивал, если где-то зайдет разговор о Есенине. И не нужно кому бы то ни было знать, что у нас об этом поэте свое особое мнение. Мы с отцом уже были научены горьким опытом настороженного, если не сказать враждебного, отношения к моим, выходившим за рамки общеизвестного способностям, которыми я обладал, и осторожность как-то уже стала нашим естественным образом поведения.

Вечером я зашел к Юрке Богомолову. Мне открыла Наталья Дмитриевна. Увидев меня, обрадовалась.

— Володя пришел. Вот хорошо, что пришел.

И зашептала:

— А у Юрика — девка. Ну их совсем. Уж два часа сидит… Замучили девки. Сейчас Маша. Эта, правда, хорошая, вежливая.

— Мам, кто там? — подал голос Юрка.

— Володя пришел, — елейным голосом ответила Наталья Дмитриевна.

Из своей комнаты вышел взъерошенный Петр Дмитриевич, пробурчал что-то вроде приветствия и снова скрылся в комнате.

Вышел Юрка, в тапочках и в расстегнутой рубашке поверх брюк. Поздоровался. Торопливо сказал:

— Иди к Ляксе. Он дома. Я сейчас Машку до автобуса провожу и приду.

У Ляксы я похвастался Есениным. Ведь, чтобы купить книгу, несмотря на большие тиражи, нужно было её доставать или стоять за ней в очереди.

— Отцу подарили, — сказал я. — Наконец издали.

— Почему «наконец»? — усмехнулся Лякса. — Его и раньше издавали.

— Ну, как же, всем известно, что он считался запрещенным и что за чтение его стихов могли привлечь, — сказал я.

— С «есенинщиной» боролись, считая его поэзию упаднической и вредной, но стихи издавали.

— Как это? —