Зиновий Юрьев - Иск Страница 16

Нет, нет, гнать надо от себя безумные мысли. Пока не отравили они мой мозг. Бред несет мой друг Тони Баушер, плод больной фантазии. И этот биолог Сесиль Стром просто-напросто сошел с ума. Какие вообще у меня были основания не доверять Венделу Люшесу? Разве он не был откровенен со мной? Обязан он был предупреждать меня, что внешние телефонные разговоры прослушиваются советом? Нет. Абсолютно нет. И никогда эта мысль не пришла бы мне в голову. А то, что о приглашенных в Ритрит совет наводит справки? Тоже не обязан был. Так почему я должен больше доверять свихнувшемуся Тони Баушеру, чем постоянно откровенному своему ангелу-хранителю?

И потом, в конце концов, разве можно было не согласиться с Дюшесом, что все мы в одном ковчеге, что всех нас связывают общие интересы — дождаться своего юридического узаконения и возвратиться в привычный мир. Пусть без радостей еды и дыхания, но зато и без взбунтовавшихся клеток и легких, которые по нелепой своей прихоти обрекли меня на мучительную смерть.

ГЛАВА 7

Возможно, есть люди, мысли которых похожи на хорошо вымуштрованных солдат на параде: они идут четким строем и мгновенно слушаются команды. Предполагается, что у ученых мыслительный процесс более рационален, чем у представителей других профессий.

Не знаю, не знаю. Мои маленькие, бедные мысли всегда напоминали мне неуправляемое стадо овец: они разбредались в разные стороны, пропадали куда-то, появлялись вновь, чтобы тут же снова исчезнуть.

Зато теперь, как назло, неуправляемое стадо сбилось в плотную отару, которая никуда не разбредалась и с дьявольским упорством пережевывала одно и то же: а что, если все-таки Тони Баушер прав? А что, если и меня обманули и обокрали? Пусть это был бы вооруженный грабеж, с ним было бы легче примириться. Стой! Не двигаться! Руки вверх! Не шевелись, получишь пулю! Тело, нам нужно твое тело. Но позвольте, как же я буду? Совсем без тела? Куда же я душу свою дену? Не ной, получишь заменитель. Еще лучше твоей потрепанной пятидесятилетней шкуры.

Ладно, пусть бы так. Но самому согласиться, согласиться добровольно променять привычное нормальное тело, своего старого доброго товарища, на электронную холодную машину…

Минуточку, минуточку, говорил я себе, а почему вообще такая привязанность к твоему бывшему телу? Что за консерватизм? Я всегда смеялся над женой, которая мучительно не могла расставаться со старыми вещами, будь то многократно ломавшийся старомодный холодильник или много лет не надевавшиеся туфли.

Почему такое обожествление волос, которые росли у меня на ушах? Покалываний в сердце? Ангин? Зимних бронхитов с надсадным кашлем? Растущего живота? Что за чудо природы, что за неповторимый шедевр?

Тем более, что теперь, когда я полностью привык к новой своей оболочке, я мог оценить ее по заслугам: я двигался легко и ловко. Я не уставал. Я не нуждался во сне. У меня ничего не болело. Я вообще начал забывать, что такое боль. Слова: резь, прострел, колотье, зуд — становились пустым воспоминанием.

И самое главное — я стал молод. Каждый день из зеркала на меня смотрело неизменно молодое, красивое, чистенькое лицо, такое чистенькое, словно только что его принесли из химчистки. И так будет всегда. Вечно. И все-таки какая-то нелепая грусть не давала мне покоя. Иррациональная тоска по старой жизни не отпускала меня. Я должен был признаться себе, что несчастлив, что постоянно думаю о Тони Баушере, о том, что на самом деле случилось со мной.

Но у меня не было фактов, и стадо моих мыслей продолжало топтаться на одном месте, мучило меня своими острыми копытцами.

Я понял, что должен как-то развеять свои сомнения, или угроза сойти с ума станет очень близкой реальностью. Два или три раза я уже ловил себя на том, что готов пойти к Венделу Люшесу, чтобы поделиться с ним своими мыслями. Пока еще, к счастью, я понимал, что это значило бы…

Назавтра должна была приехать Луиза, и я метался по Ритриту, не находя себе места. Отсутствовавшее мое сердце то замирало на мгновение, то подталкивало меня куда-то. О, говорил я себе, Лу — верный товарищ. У нее очень развито чувство долга. Она не бросила бы меня, если бы… я умирал, как положено умирать людям. Она не бросила бы меня, если бы… я вдруг оказался за решеткой. Но сможет она заставить себя прикоснуться к машине, к ходячему манекену? Или инстинктивное отвращение и страх пересилят ее лояльность?

Пришел Вендел Люшес, сказал, что Луиза будет к полудню, что, к сожалению, встретить ее на аэродроме я не могу — это против правил, что на время ее пребывания в Ритрите я должен перейти в гостевой коттедж.

— Почему?

— В гостевом есть кондиционеры, а в обычных домах их нет. Нам-то они не нужны, а ваша гостья вряд ли долго выдержит температуру градусов в сорок.

Я стоял у входа в лагерь и ждал появления машины. Минуты издевались надо мной. Они ползли, как улитки, а то вообще останавливались, и я мысленно подгонял их всеми проклятиями, которые когда-нибудь знал.

Наконец из-за поворота на дороге, которая вела к въезду в лагерь, появилась машина. Хорошо все-таки быть без сердца, пронеслось у меня в голове, оно бы сейчас наверняка лопнуло.

Боже, как она была прекрасна! Я не видел ее три месяца, и за это время — я готов был поклясться в этом — она стала во сто крат красивее. И как она была высока, и как стройна, и как красиво была посажена ее очаровательная головка.

Она улыбнулась водителю, кивнула ему и неуверенно прошла через ворота. Она посмотрела на меня, улыбнулась, так же, мне показалось, как и водителю машины, и спросила:

— Вы не скажите, где мне найти Николаса Карсона?

— Обязательно скажу, — вежливо наклонил я голову, — даже провожу вас. Домики здесь похожи друг на друга, и без привычки ориентироваться не очень легко.

— А вы его знаете, Николаса?

— О да, у нас с ним вполне дружеские отношения.

— Он не болен, с ним ничего не случилось? — спросила Луиза, и в голосе ее прозвучало беспокойство. — Я была уверена, что он меня встретит.

— Не знаю, — пожал я плечами, — наверное, забыл, в котором часу вы приедете.

Она разочарованно вздохнула, а я с величайшим трудом сохранял спокойствие. Наконец мы вошли в гостевой домик, куда я накануне перетащил свои скромные пожитки.

— Где же он? — нахмурилась Луиза, и я медленно обнял ее и прижался носом к ее волосам.

— Что вы делаете? — крикнула она и попыталась вырваться из моих объятий.

— Лу, маленькая обезьянка, — пробормотал я, и голос мой дрогнул. Я почувствовал, как она вдруг обмякла и начала падать, медленно, как надувная игрушка, из которой выходит воздух. Я снова обнял ее, покачивая из стороны в сторону. — Маленькая бедная обезьянка, — шептал я снова и снова, как будто на свете не было больше слов. Наверное, я уцепился за них, как за спасательный круг, потому что тем самым снова и снова повторял Луизе, что тридцатилетний витринный манекен перед ней — это я, Ник Карсон.