Кошмар на улице Мудрологов - Олег Константинович Шевченко Страница 17

украденные прежними хозяевами квартиры из универмага), витринные стекла, давали обилие дневного света. Подо мной табуретка, которую я сделал из отходов крымской сосны, пошедшей на строительные леса (красил, лакировал тоже сам — бедные, однако были в прежней державе доценты). Передо мной венский стул из итальянского каштана, судя по клеймам, его сработали несколько позже того, как повесили Б. Муссолини, но раньше выпуска первых машин из серии Fiat Nuova 500 (также лично реставрировал, оттирая его от праха времени, насыщая цветом, и тщательно лакируя). На стуле я разместил желтоватую газетной фактуры бумагу для записи текстов.

Почему не на столе? Так это очень просто. Из мебели на кухне — только шкафчики, новенькая газовая плита, да холодильник с мойкой. Зимой стекла кухни, а по сути, веранды, покрываются коркой льда. Так что заскочил, поставил на плиту кастрюлю и убежал греться в гостиную. Но в моем случае был азарт охоты за дневным светом. Отсюда крымский табуретик и австрийское мебельное чудо. Вопрос с холодом решился просто: три пары шерстяных носков (работа старшей тещи, которая ошиблась с размером, сотворила носочные чудища, размера этак 53-го, потом где-то 50-го и, в конце концов, связала из толстенных канатного вида ниток носки на мой 45-ый, но я ей очень благодарен, три слоя шерстяных носков — это сила!), свитер из ангоры (искусное творения гения моей матушки), штаны с начесом (спасибо младшей теще, которая на какой-то барахолке купила фирменные спортивные штаны для горнолыжников со Швейцарских Альп), телогрейка и украинский глечик с горячей мадерой (кофе в самодельной алюминиевой турке — не в счет).

Я пишу карандашом на желтоватой дешевенькой бумаге (ручка от холода застывает, а карандаш сохраняет бодрость). Пишу высокие слова о жизни духа на склонах Гиндукуша, о трагедии пророков Израиля, об интеллектуальном шутовстве Эллады и коварстве Хуася. Когда я дорисовывал концепцию развития китайской предфилософии, дневного света стало так мало, что слова стали напоминать иероглифы, своими угловатыми карандашными росчерками пугая смыслы и знаки в моей голове. Какое-то время, держа вдохновение, я писал на ощупь. Было тепло, мадера бурлила, темнота открыла свет китайского философского чуда, и я строчил строчку за строчкой, как Островский, держа текст в голове, и сразу перенося его на бумагу, не видя, а лишь мечтая о результатах своего труда.

На кухню заглянул тесть. Крякнул и принес две свечи, предложив выпить пива. Я согласился и на первое, и на второе. После пива и при свете свечей китайцы показались очень скучными и унылыми. Я отложил в сторону Восточные философии и стал с азартом лепить кентавра под заказ: соединяя философию, экскурсионное дело, Ялтинскую конференцию 1945 года и лозунг «Крым Наш». Было весело. Кентавр получился уверенный и лихой, а я получил за него три тысячи. Но за китайцев получу только через два года и то, может быть, тысяч десять, если предварительно вложу тысяч пять, но ведь надо глядеть в будущее.

Ночью около 3-х утра дали свет, и я переносил тексты с желтых листков на монитор компьютера. Текст, написанный вслепую, был забавен и хранил аромат мадеры с сильным запахом парафина. А вот кентавр превратился в схему и таблицу. Каждому свое, однако. Около 6-ти прикемарил, но уже в семь проснулся и повел, по тихим улочкам приморского городка, дочку в детский сад… впереди был еще один день творчества с деньгами».

Я задумался, и уже у нас выключили свет. Терроризм, однако, вещь интернациональная, — подумал я и попробовал ощутить творческий азарт безвестного крымчанина. Честно говоря, кроме огромного желания выпить мадеры, ничего не ощутил. Вместо мадеры выпил крепкого кофе. Когда свет восстановили, я вновь порылся в Интернете, найдя несколько обрывков текстов, которые все тот же неугомонный крымчанин презентовал как отрывки своих мемуаров. Читать их было скучновато. Но когда я вышедши на улицу, забежал в свою любимую кафешку у главного порта нашего Лангедока… то скачанные файлы приобрели особенный смысл.

Мой столик у окна. Это даже не столик, а малютка-столешница с невыносимо вычурной ножкой. На поверхности этой крохи умещаются только чашечка кофе и мой невеликий планшетик. Я охватываю столик обеими руками и гляжу в окно, вернее, в большую панорамную витрину, слегка скошенную внутрь здания и очень даже угрожающе нависающую надо мной,… но мне нравится.

В таком стеклянном аквариумном чудовище: отражаюсь Я, отражается мерцание экранчика планшета. Свет экранчика озаряет мое лицо. Создается иллюзия, что нас в витрине отражается трое: Я, экранчик планшетика и светящееся лицо, которое почему-то уверенно, что оно, светящееся лицо, это — Я. Можно бесконечно играться в наслоения реальности: Я, экранчик, отражение экранчика на моем лице, мое лицо на витрине и экранчик в глазах моего лица, которое пытается всем доказать, что оно не лицо, а Я… Отражение отражения и вновь отражениЕ отражениЯ отражениЙ отраженноГО чего-то… А может просто окно бликует бликами на моем лице? И все? С трудом в этих бликующих бликах и отражающих отражений угадывается столик, чашечка с кофе и, временами, прохожие по ту сторону этой отраженной и бликующей имитации жизни.

«Тьма по дороге из Симферополя в Ялту — совершенная, абсолютная. Не видно ничего. Тьма в салоне автобуса. Тьма за пределами автобуса. Лишь врезаются в глаза столбы света от пролетающих на встречу автомобилей. В такие мгновения, кажется, что твои глаза таранят вскинутые как рыцарские копья телеграфные столбы. После чего снова тьма. Десятки деревушек вдоль трассы затаились во тьме. Спустя какое-то время ты начинаешь понимать, что тьма не однородна, она бывает разная. Тьма бывает маслянистая, черная, но когда вспыхивают где-то поблизости, рядом с проносящимся автобусом фонарики случайных прохожих — тьма становится до обидного серой.

Чем выше наш, подержанный представитель индийского автопрома второй половины ХХ века с громким названием «Эталон», карабкается вверх по серпантину, тем более тьма становится похожей на густые вуали фиолетового цвета, они окутывают тебя, трепещут от каких-то своих таинственных причин, иногда плотно наслаиваются друг на друга, а иногда слоями отпадают с твоих глаз.

И совсем уж странная тьма та, что вблизи от горного перевала. Справа появляется всеобъемлющая туша Чатыр-Дага, и она буквально выдавливает тьму своей сверкающей под звездным светом снежной вершиной, а уж если в дело вступает луна… в восхищении не мудрено и задохнуться. Взлетев на перевал, ты охаешь и ахаешь, увидев вместо усеянного тысячами огней пространства побережья с городками и поселками — лишь мрачную алуштинскую котловину, где даже луна и звезды не в силах ничего осветить. Вновь тьма и тучи. Но