Люди ночи - Джон Майло Форд Страница 19

– …алхимик, настоящий старый чернокнижник, и он мне шепнул, что хочет собрать в склянку кровь Марии для ворожбы.

Чернокнижник был свежим добавлением к истории.

– Уж скорее папист, реликвию добывал, – заметил кто-то.

– Нет, нет, – возразил студент правоведения, – кровь для ворожбы, он сказал. Сказал, с помощью крови королевы-папистки можно вызвать дьявола.

– Уж точно это не кровь девственницы, – вставил один из слушателей, и все загоготали.

– Для чего чернокнижник открыл это тебе? – спросил кто-то из студентов помладше, принявший выдумку за чистую монету. – Он должен был понимать, что рискует.

Рассказчик и глазом не моргнул.

– Да, вот и я удивился, а он мне говорит: «Все одно, повесят тебя за папу или за дьявола».

Все снова засмеялись, и правоведу поставили еще кружку пива. К следующему разу чернокнижник станет самим доктором Ди. Или появится дьявол собственной персоной. «Дурная королева умирает, – подумал Марло. – Открывается ад»[36].

Занятная идея для сцены: казнь Марии как аллегория проклятия. Марло хотел перо и бумагу. И еще – выйти на свежий воздух.

Он встал и начал тихонько пробираться к выходу, однако комната была слишком мала. Студент правоведения закричал:

– Так тебе не нравится наша беседа?

Марло не стал отвечать.

Кто-то отодвинулся вместе со стулом, загородив ему дорогу. У Марло стиснуло грудь. У него был маленький круглый подбородок, кроткие карие глаза и светлая бородка. Он выглядел легкой жертвой. И он был один, что все и решило. Правовед (Марло начисто забыл его имя) сказал:

– Я спросил, нравится ли тебе наша беседа?

– Все одно, оглохнуть от церковного звона или от ослиного крика, – ответил Марло и оттолкнул стул с дороги, так что сидящий грохнулся на пол.

Остальные вскочили. Сбоку у стены трактирная служанка скрестила руки на груди. Она знала, чьи имена назвать констеблю, если драчуны зайдут чересчур далеко, а день сегодня выдался скучный.

Марло слышал ворчание и ропот. Не все хотели драться. Никто, конечно, не сбежит, это слишком постыдно, но в кабацкой стычке, когда много народа, можно притвориться участником, даже не обагрив нож в крови.

А ножи у них были, как у каждого в то время. Раздался звук, будто рвется ткань…

…Стюардесса отодвинула шторку в салон первого класса. В главном салоне зажегся свет. Хансард поднял голову; за иллюминаторами брезжила заря. Он потянулся и глянул на Атлантику под рваными розовыми облаками.

Хансард убрал бумаги, достал крохотную бритву на батарейках и побрел в туалет. Бреясь и пытаясь привести себя в порядок (непростая задача в стальной телефонной кабинке), он думал о Марло, которого создал в своем воображении. Слишком много рефлексии, слишком много себя (Хансард уставился в зеркало). Поножовщина в таверне – исторически вполне оправданный штрих. Марло зарезали в трактирной драке, предположительно из-за счета. Многие современные любители толстых романов и бесконечных сериалов не верили в это объяснение. Всякий мужской исторический персонаж представлялся теперь Ричардом Чемберленом в обтягивающем бархатном костюме, скидываемом лишь для того, чтобы овладеть Джейн Сеймур в комнате при свечах[37].

В колледже Корпус-Кристи есть портрет молодого человека, как предполагают – Марло. Мягкое круглое лицо с бородкой и усиками, большие карие глаза… и насмешливый изгиб губ. Лицо актера второго плана, а никак не главного героя в блокбастере или самом громком телесериале года.

Сохранились документы о его тайной миссии в Реймсе. Сэр Фрэнсис Уолсингем поручил семи молодым людям проникнуть в гнездо католических заговорщиков. Больше ничего неизвестно. Сам Марло никогда об этом не писал, во всяком случае, прямым текстом. Однако есть его пьесы с убийцами, перебежчиками, манипуляторами. (Хансард языком выпятил щеку и принялся скоблить ее жужжащей электробритвой.)

Кто мог бы сыграть Уолсингема на этом маленьком экране? Орсон Уэллс умер, Ральф Ричардсон умер. Есть Эдвард Вудвард[38], который играл в «Объездчике Моранте», а потом в телесериале про отставного шпиона. У него лицо человека, который многое повидал.

Хансард глянул в зеркало, гадая, выглядит он человеком, многое повидавшим, или просто страшен, как смерть в ночном рейсе.

Марло пристально смотрел в филенчатое окно, хотя снаружи было темно; он наблюдал, как отблески светильников золотят стеклышки, и думал о том, как Тамерлан жег города, чтобы почтить память своей царицы, прекрасной Зенократы[39]. Просто описать пожар будет недостаточно эффектно, нужен огонь на сцене.

– Магистры колледжа предложили вас исключить, – ровным голосом сказал Уолсингем. – Они говорят, что вы не посещали занятия.

Марло повернулся к сэру Фрэнсису. Тот сидел за маленьким письменным столом.

– Конечно, не посещал. Я был за границей. Как вам известно.

Уолсингем и бровью не повел.

– Вы дебошир.

– Значит ли это, что я не гожусь в убийцы?

– И еще говорят… – старик помолчал и немного нахмурился, – что вы неблагочестивы.

– Что ж, – с внезапной горечью ответил Марло, – все одно, повесят тебя как убийцу или как богохульника.

– Что мне с вами делать, юноша?

– Что вы делали со мной в Реймсе? – парировал Марло.

– Пустил в ход, – так же без запинки ответил Уолсингем, – как мастер пускает в ход добрый инструмент.

– И работа была что надо. – Марло свел ладони и отвернулся. – Все эти смерти в маленькой комнате[40]. – Он снова посмотрел на Уолсингема. – Где вы нашли этого мерзавца?

– Поули?[41]

– Даже у бесов есть имена.

– Он сидел в тюрьме за насилие.

– О. Так, значит, он не дилетант. Не самородок.

– По возвращении вы таким не были. Что возбудило в вас такие чувства?

– Время, – ответил Марло. – И богохульные мысли. Господь велел нам не убивать, а во Франции мы убивали.

– Избавьте меня от школярской логики…

– Bene disserere est finis logices[42], – сказал Марло. Хорошо рассуждать – цель логики.

– …эти люди были предателями родины, убийцами и замышляли цареубийство.

– И заслужили смерть, ибо жили дурно.

– Именно так, – будничным тоном ответил Уолсингем.

Наступило долгое молчание. Потом Марло сказал:

– Я ухожу из университета.

– Куда?

– Моя пьеса почти закончена. Я собираюсь поехать в Лондон, поставить ее там.

– Это «Царица Карфагена»?

– Она мне не нравится, я ее отложил. Я написал пьесу о Тамерлане.

Сэр Фрэнсис кивнул.

– Эпическую, надеюсь.

– Скажу, милорд, размах ее велик.

Уолсингем хохотнул над импровизированной стихотворной строчкой.

– Добиться внимания труппы и постановки проще со связями. Выпускнику университета легче заводить связи. До конца семестра не так уж много времени.

– Вы сами сказали, что меня намерены исключить.

Сэр Фрэнсис улыбнулся, и это была улыбка человека,