Расселл Джонс - Выше головы! Страница 2

— Наклонись, — велел таможенник — и я отвесил поклон, да так и замер в этой позе, пока он цеплял что-то к моим волосам.

Он прикасался к моей голове. И наверняка видел мой затылок. Он знал, что там и зачем это там. Интересно, он почувствовал искушение?

— Разогнись.

Я послушался.

— Так-так, — на меня таможенник не смотрел — его внимание было полностью поглощено линейкой, луч которой упирался в пол под моими ступнями. — Всё верно! Сто восемьдесят пять и четыре. Наг…

Он не успел договорить — я протянул ему датчик, который он прилепил к моей макушке.

— Спасибо… — таможенник остолбенел.

Со стороны Нортонсона донёсся выразительный вздох. Если бы он врезал мне, я бы благодарен.

Тем временем чиновник вышел из ступора, взял датчик с моей ладони и торопливо вернулся за свой стол. Спрятался. Отгородился.

— Всё? — поинтересовался Нортонсон.

— Всё. Конечно, всё, — таможенник расписался в соответствующей графе, поставил отпечаток большого пальца и закрыл документы. И снова посмотрел на меня, как будто хотел что-то спросить. И уже не у лейтенанта — у меня лично.

А я вдруг понял, что настолько привык к исследованиям и осмотрам, что даже не осознаю, насколько это унизительно. Всю жизнь меня сравнивали с некими эталонами. Реакция, состояние, самочувствие, рост и вес — малейшее изменение или отступление от параметров становилось событием. При этом никто не знал наверняка, каким должен быть этот эталон. Мы были terra incognita — и не только для исследователей, но и для нас самих. Раньше это нравилось. После «Кальвиса» и сертификации начало пугать.

«Сделай что-нибудь!»

Сертификация в корне отличалась от других проверок — мы сразу это поняли. Закончив с анализами, сканированием и ощупыванием, нас принялись вызывать по одному на собеседование. Я был третьим. Там были стандартные вопросы типа «кем ты себя считаешь?» и «как ты относишься к людям?», а также извращённое «расскажите о своём предназначении», «что вы думаете о своих учителях», «какие поступки вы считаете правильными, а какие — недопустимыми?» Вопросы, пожирающие сами себя. Если ответить на них определённое количество раз, ответ, каким бы правильным и честным он ни был, станет лишь набором слов. К счастью, нас не часто мучили тестами подобного рода, и я без особого отвращения признался в том, в чём привык признаваться лишь самому себе.

В конце меня попросили «сделать что-нибудь». Тощая тётка с лицом английской гончей попросила, не поднимая глаз. Пробубнила под нос и даже не взглянула в мою сторону — знала, что остальные наблюдают.

Я смотрел на комиссию и думал о том, что они хотят моей смерти. На самом деле всё было несколько сложнее: только треть действительно желала от греха подальше утилизировать меня и ребят. Остальные попросту не хотели брать на себя лишнюю ответственность. Придётся ведь, так или иначе, отвечать за наши поступки — им отвечать, всем и каждому. Были там и те, кто искренне считал нас… ну, не людьми, конечно, но существами, достойными жизни. Потому что столько угрохали в проект! Жалко, если всё кончится так.

Лучше бы они действительно хотели моей смерти! По личным причинам или идеологическим, например. Скрипели бы зубами от ненависти, задыхались бы от отвращения, багровели бы от ярости: «Сдохни! Исчезни! Умри!» Но врагов не выбирают. Мне достались спокойные и равнодушные.

И я прыгнул. Слегка присел, согнув колени, оттолкнулся со всей силы — и прыгнул вверх. Не знаю, почему не поднял руку. Хотелось поднять, помню точно. Подумал о том, что надо бы подстраховаться, но не успел — ударился макушкой о потолок. Четыре метра — ерунда, я бы и пять взял! Больно было, как от баскетбольного мяча. Вернувшись на грешную землю, я принялся судорожно тереть место ушиба ладонью, надеясь, что влага под пальцами — это пот, а не кровь. Потом шишка вскочила, и пару недель меня дразнили «Кузнечиком».

Психолог из комиссии назвал это «неосознанной попыткой покинуть враждебную территорию и избежать конфликта». На самом деле я хотел выпрыгнуть из себя… В итоге так и получилось: меня вышвырнули из мира, к которому я привык, разлучили с теми, кого я считал своей семьёй, и отправили — неизвестно куда и непонятно зачем. От меня остались лишь задокументированные сто восемьдесят пять и четыре десятых сантиметра. Остальное умерло вместе с Чарли.

— Пошли! — коротко бросил мне Нортонсон.

Мы покинули таможенный офис под мягкий шелест автоматических дверей. Я обернулся на табличку, вспомнив, что забыл посмотреть, когда мы входили. И тогда понял, как называли этот офис в порту.

Если пункт технического осмотра был «Каруселью», то пункт биологической проверки наверняка нарекли «Зверинцем». То, что я принял за тушёную рыбу, было запахом корма — вкусняшек в кармане, чтобы «пациенты» хорошо себя вели. Линейка предназначалась не для людей, как и большой стол. Монитор в столешнице был приучен не реагировать на прикосновения лап, хвостов и языков. И реакция на мои слова — это реакция человека, привыкшего, что осматриваемые объекты могут лишь мяукать, лаять и шипеть.

Толстому некрасивому таможеннику было всё равно, как он выглядит с точки зрения людей. Ему было достаточно любви тех, кто оставил шерстинки на его рабочем костюме. Вроде той, что прилипла к рукаву моего комбинезона. Чёрный волосок. Кажется, кошачий. На удачу?

— Ну, что ты лыбишься? — вздохнул Нортонсон. — Я же попросил вести себя тихо! Ты понимаешь, что будет, если нас не пустят на борт? А? Чего молчишь?

— Чтобы не говорить, — прошептал я.

— Что?!

— Веду себя тихо.

Лейтенант вздохнул, но ничего не ответил.

Как бы я хотел узнать: такое отношение ко мне — его обычная реакция или проявление жалости? Он сочувствовал мне — или поступал так, как поступал всегда? Не факт, что у меня потом будет возможность выяснить это наверняка.

Там, куда мы летим — в тупике моей жизни — лейтенант Нортонсон будет единственным человеком, который знал меня всего, целиком. Он даже Чарли успел разглядеть. И он видел, как от меня отрезали куски, пока не осталось только то, что умещается в документах.

Я даже не мог ничего взять с собой в своё первое и единственное путешествие! Даже дурацкую фотографию — не положено. Потому что принято считать, что я не нуждаюсь в таких вещах.

— Мы полетим в пассажирском отсеке, вместе со всеми, — сказал лейтенант, глядя прямо перед собой, пока мы шли по пустому коридору. — Постарайся и дальше молчать. Хотя бы из уважения.

Он неправильно меня мотивировал! Попросту не знал, что надо говорить таким, как я. Поэтому обращался со мной как с равным. Лучше бы он напомнил мне, кто я! Лучше бы посоветовал привыкать к новому статусу: говорить, только когда велят, и не делать ничего, кроме того, что положено. Это правила, к которым мне придётся привыкнуть, потому что альтернатива — то, что сделал мой друг и брат Чарли. Жаль, я не могу сказать ему «спасибо» за науку! Зато я смог наконец-то осознать: два года назад моя жизнь изменилась раз и навсегда. Высылка на «Тильду» — лишь малая часть этих изменений.