Игорь Поляков - Доктор Ахтин Страница 22

Я даю ему надежду, хотя знаю, что ничего у него не получится. Но мне надо избавить его от желтухи и выписать — дальнейшее в его руках. Если он сможет соблюдать диету, вести здоровый образ жизни и пить специальные лекарственные средства, то может, он еще протянет некоторое время.

Когда я возвращаюсь в ординаторскую, там уже все собрались. Заведующий отделением Леонид Максимович сидит за своим столом, всем своим видом демонстрируя, что сейчас он при исполнении, и не допустит панибратства в предстоящем серьезном разговоре. Лариса ёрзает на стуле рядом и нервозно крутит карандаш. По её лицу видно, что ничего хорошего для себя она не ждет. Вера Александровна моет руки, отвернувшись от всех, и, когда я вхожу, она резко меняет свое довольное выражение лица.

— Что ж, все в сборе, — говорит Леонид Максимович и, посмотрев на меня, добавляет, — закройте дверь, Михаил Борисович.

Я выполняю его просьбу и устраиваюсь на диване.

— Вчера по моей просьбе во второй половине дня было произведено вскрытие Мехрякова, — говорит Леонид Максимович, — и заключение патологоанатома для нас очень неутешительное.

— Сердечная недостаточность? — нетерпеливо перебивает его вопросом Вера Александровна, которая по-прежнему стоит рядом с умывальником.

— Да. Обширный инфаркт, и в свете этого, я сегодня вызван к главному врачу, — мрачнея на глазах, говорит заведующий отделением. Переместив взгляд на Ларису, он, понизив голос, спрашивает:

— Как вы думаете, что я скажу главному, когда он меня спросит о том диагнозе, который стоит в истории болезни и как он соотносится с заключением патологоанатома?

— Леонид Максимович, — трагически заломив руки, говорит Лариса, — когда я его смотрела в приемном отделении, там не было даже подозрения на сердечную недостаточность. На ЭКГ были только изменения, характерные для артериальной гипертензии. При объективном осмотре только характерные для язвы боли в эпигастральной области живота, и ничего больше.

— Леонид Максимович, — сказал я, — Лариса не могла ничего сделать. Доктор Мехряков скрыл от неё основные жалобы. Мне даже кажется, что он хотел умереть, и, если бы его жена не вызвала бы скорую помощь, он бы спокойно умер дома.

— Да кого сейчас волнуют эти эмоции! — восклицает заведующий отделением, шлепнув обеими ладонями по столу. — В истории болезни написан один диагноз, а в патологоанатомическом заключении — другой. И Главному эти ваши размышления нужны, как мертвому припарки!

Леонид Максимович встает и выходит из ординаторской.

— Лариса, почему вы вчера не исправили историю болезни? — спрашиваю я коллегу.

Но ответа не получаю, — Лариса, вдруг разрыдавшись, вскакивает с места и убегает.

28

Раз в неделю по вторникам я хожу на консультацию в наркологическое отделение. Эта оплачиваемая обязанность у меня уже пять лет, и посещение лечебницы для наркоманов стало для меня неким вполне обычным рутинным ритуалом.

Каждый вторник я старался пораньше закончить все свои дела в отделении, спокойно пил чай около часа дня, и к двум часам отправлялся на консультативный прием. От моего душевного равновесия зависело отношение к больным. От моего расположения к пациентам зависело их будущее.

Когда я прихожу в отведенный для меня кабинет в наркологии, на столе уже лежат две истории болезни. Немного на сегодня. Обычно за неделю накапливалось около пяти вновь поступивших наркоманов, у которых были проблемы со здоровьем внутренних органов. Я сажусь за стол и быстро просматриваю их. На одной карте в правом верхнем углу стоят цифры 212/150, и эту карту я помещаю снизу.

— Михаил Борисович, можно приглашать? — спрашивает заглянувшая в дверь постовая медсестра.

— Да, — говорю я и, просматривая карту, добавляю, — сначала Вахрину, а потом Никитина.

Девушка, вошедшая через некоторое время, скромно садится на стул и опускает глаза. Она коротко подстрижена, и за счет этого, её шея кажется неестественно длинной. Худые руки с длинными пальцами суетливо перебирают край короткого ярко-красного халата, из-под которого выглядывают острые колени.

Я, просмотрев анамнез и прочитав жалобы при поступлении, смотрю на неё.

— Марина, у вас бывают боли в области сердца? — спрашиваю я.

Она поднимает на меня глаза и отвечает:

— Частенько бывают, но я на это внимания не обращаю. У меня масса других проблем, чтобы замечать такие пустяки. Сердце поболит и перестанет, а проблемы никуда не исчезают.

Я смотрю в её глаза, которые на узком лице выглядели очень большими, и понимаю, что иногда человек сам быстро и с энтузиазмом копает свою могилу. Я вижу, что если бы не родители девушки, она бы ни за что не стала лечиться, и, соответственно, сейчас этот курс лечения в наркологическом отделении ничего не даст. Она уже перешагнула через черту в своем сознании, которая разделяет реальность и грёзы. Сейчас она терпеливо ждет, когда все от неё отвяжутся, и она вновь вернется в тот мир, где она счастлива.

Я предлагаю ей снять с плеч халат и фонендоскопом слушаю ритм сердца. Она еще молода, чтобы иметь те заболевания сердца, которые у неё сейчас есть. Образно говоря, она выбрасывает из глубокой могилы, выкопанной голыми руками, последние комья земли.

Я смотрю на развернутую передо мной пленку электрокардиограммы и говорю:

— Марина, вы понимаете, что в ваши двадцать восемь лет, у вас сердце как у пожилой женщины?

— Ну и что, — говорит она, пожимая острыми плечиками, — я и ощущаю себя лет так на пятьдесят. Бывает, смотрю на себя в зеркало, и гадаю, сколько мне лет — пятьдесят или шестьдесят? И, знаете, доктор, чаще мне кажется, что шестьдесят. Жизнь прошла, оставив после себя пустые сны.

Я киваю — это я и ожидал услышать. Вздохнув, я пишу в истории болезни свой осмотр, диагноз и рекомендации по кардиотропной терапии. Боковым зрением вижу, что девушка встала со стула:

— Доктор, скажите, я красивая?

Она стоит передо мной, скинув халат. Одним этим наивным вопросом она открывает своё сознание передо мной, — не смотря ни на что, она хочет жить. Осознание своей обреченности не позволяет ей сказать больше, но и так понятно, что её женская сущность пытается сохранить надежду на будущую счастливую жизнь, где она будет любить и будет любима. Ей хочется нравиться мужчинам, и она хочет, чтобы ею восхищались — и осознание нереальности этих грез заставляет её снова и снова спускаться в свою могилу, чтобы выбросить наверх очередную порцию земли.

Я смотрю на её молочные железы величиной с кулачок ребенка, которые натянуты на ребра, на впалый живот и торчащий лобок, тонкие, как спички, ноги, и, слегка подсластив свои слова, честно говорю: