Моя карма - Валерий Георгиевич Анишкин Страница 24

Школьники тоже имели прозвища, но в присут?ствии взрослых называли друг друга по имени или по фамилии, а поэтому учителя часто их прозвищ не знали. Зато между собой они были Вованы, Серые, Костяны, а также по созвучию с фамилиями они могли быть Купрей, Акулой, Цыпой или Киселём.

— Кстати, Владимир Юрьевич, Эльза Германовна хвалила Вас за хорошее произношение и интересное ведение урока.

Это хотела сделать мне что-то приятное Алла Павловна.

— Детей нужно воспитывать, — с твёрдым убеждением произнесла химичка, маленькая Светлана Петровна, которой дети на первом же уроке дали прозвище Пробирка.

— Лев Николаевич Толстой считал главным только образование, — сказал Пётр Никодимович, — потому что потребность в нём, по его мнению, является врождённым природным качеством человека. А воспитание он считал принудительным воздействием по отношению к другому человеку, которое используют для того, чтобы его образовать. А поэтому, пусть воспитанием занимаются родители.

— Конечно, у Вас, Пётр Никодимович, предмет конкретный. В математике таких зигзагов, как в литературе или истории не бывает…

— Ещё как бывает, — перебил Пётр Никодимович. — Недавно мне одна родительница задала вопрос: «Что делать с ребёнком, если он не хочет учить математику?».

— И что вы ответили? — глаза химички зажглись любопытством.

— А что я мог ответить? Сказал: «Ну не хочет — не надо. Но тогда и на аттестат ему уже рассчитывать не придётся».

— Гениально! — хохотнула Алла Павловна. — И что мамаша?

— А мамаша — ничего. Пошла красными пятнами, и я понял, что она заставит, наконец, сынка взяться за математику… А Вы, Светлана Петровна, говорите у меня нет зигзагов… Спрашиваю Семёнова, почему он не знает, как решаются квадратные уравнения. А он и говорит: «А нам и не надо этого знать, потому что сейчас уже есть такие калькуляторы, на которых можно всё посчитать». Вот так-то, дорогие коллеги… А в десятом классе Дима Сорокин такое отчебучил, что хоть стой, хоть падай. На вопрос, как называется понятие числитель и знаменатель дроби, на голубом глазу выдал: «Числознаменатель». Или вчера, попросил Петю Власенко сформулировать определение вписанного угла, а он отвечает: «Ну — это угол, который хорошо вписался».

Все весело посмеялись, и только географичка недоумённо пожала плечами и спросила: «А как надо?», что вызвало взрыв хохота…

Моё отшельничество простили, и я старался время от времени в учительской появляться, но, помелькав там сколько-то времени для приличия, тихонько ускользал в библиотеку.

К иностранному языку в школе отношение было лишь немногим лучше, чем к уроку военной подготовки или к физкультуре. И даже после постановления «Об улучшении изучения иностранных языков» мало что изменилось. Все знали, что иностранный язык всё равно не пригодится, а поэтому в школах учили не разговорному языку, а его построению, вдалбливая грамматику. В результате, после школы из английского, немецкого или французского выпускники знали десятка по два слов, которые вместе связать не могли. Учебники оставались старыми, а если и появлялись новые, то структура их мало менялась. В библиотеке у Любови Ивановны на полке стоял учебник Новицкой «Основы грамматики и словообразования английского языка» 1957 года, которым мы всё ещё пользовались. Пример же нового учебника «Deutsch fur die IX klass» 1963 года подтверждал сомнения в том, что дело изучения иностранных языков продвинется. Даже толковый учебник английского языка Бонка, по которому мы учили грамматику в институте, и тот был написан ещё при товарище Сталине.

Я в преподавании пытался опираться на разговорную практику, включал топики на темы истории и географии Англии, студенческой жизни в кампусах или спорте в англоязычных и других странах мира, то есть я учил учеников по своим понятиям, считая главным научить их говорить по-английски, за что и поплатился.

В пятом классе «Б» мальчишки были шустрые, да и какими им быть в 11–12 лет! Но шустрые — это не про способности, и одни явно отличались хорошей памятью, что способствовало успешной учёбе, другие имели ум ленивый и учились кое-как не только у меня, но и по другим предметам. Некоторые старались и дома усердно корпели над заданиями, но бывает, что «не дано», и тут уж, как ни старайся, толку выйдет мало. Англичане говорят в таких случаях: «Not to be born with a silver spoon in your mouth». Таким я пытался насколько мог помочь и даже завышал оценки, чтобы не отчаивались и не плюнули на школу совсем. Были в классе и откровенные лентяи, которым хоть кол на голове теши, всё без толку, и сдвинуть их в сторону учёбы или хотя бы заинтересовать как-то моих сил и фантазии не хватало.

Коля Стёпочкин, крупный для своих лет пацан, круглолицый и веснущатый крепыш, сидел за третьей партой. Он смотрел на меня хитрыми «лисьими» глазами, и казалось, что это — сама доброжелательность. Но только казалось, потому что он придумал изводить меня половинкой бритвенного лезвия «Нева», воткнутой в дерево парты. Стёпочкин опирался щекой на кулачок одной руки, а пальцем другой руки пружинил лезвие, и оно издавало противный тонкий и дребезжащий звук. Сначала я не мог понять, откуда этот звук исходит. На Стёпочкина я подумать не мог, потому что его рыжая физиономия выражала такое умильное и преданное науке выражение, что заподозрить его в крамоле мог только самый чёрствый человек. Но это был Стёпочкин.

Я бы мог не обращать внимания на этот дребезжащий звук в совершенной уверенности, что хитрецу, в конце концов, надоест его глупая затея, но он не только мешал вести урок, он невольно включил в свою игру весь класс, который теперь с нескрываемым удовольствием ждал, чем закончится противостояние Стёпочкина и учителя.

— Стёпочкин, кончай свою бузу! — строго сказал я. — Я долго терпел безобразие. Ещё раз услышу, приму меры.

Звуки прекратились, но через какое-то время он снова включил свою дребезжалку, теперь уже назло, посмотреть, что будет. И эта, уже осознанная наглость, вывела меня из себя. Я подошел к Стёпочкину, взял его за шиворот, при полном молчании притихшего класса протащил до дверей и вышвырнул через закрытую створку в коридор. Стёпочкин вышиб дверь и растянулся на полу коридора.

В классе установилась мёртвая тишина. Я сел за стол, с минуту тоже молчал, но, уже осознавая всю неприглядность своего поступка, довёл урок до конца. Весь день я не находил себе места и уже сам было пошёл к директору, чтобы рассказать ему о случившемся и, может быть, даже написать заявление об уходе. Но секретарша сказала, что директора вызвали в РОНО, и я, не заходя в учительскую, отправился к