Студент - Валерий Георгиевич Анишкин Страница 26

— А Жорик Шалыгин угомонился, не шумит?

— Да ну, образцовый папа двух дочерей. Только их уже здесь нет. Всем семейством на целину двинули. В нем же всегда какая-то авантюрная жилка сидела.

— Да-а, — усмехнулся Мишка. — Это точно.

Он немного помолчал, потом сказал:

— Улица не изменилась. Знаешь, я сегодня, чуть рассвело, прошелся до самого пустыря. Столько воспоминаний. Все наше детство прошло перед глазами, — голос Монгола потеплел и мне даже показалось, что глаза его увлажнились.

— Улица все такая же, только теперь подросшей малышней командуют Мотя младший и Сеня Письман, — сказал я.

— А ты? Мать говорила, что ты поступил в институт. Я не стал дальше расспрашивать, видел, что с ней что-то не так. Я же не знал про Юрия Тимофеевича.

— Да, учусь, на инязе. Заканчиваю первый курс.

— А как твои способности? Я помню, когда ты сильно заболел, у тебя произошел какой-то сбой.

— Я просто стал нормальным, — улыбнулся я и встал, чтобы уйти. Встреча с Монголом чуть расслабила и отвлекла меня, но тревога совсем не отпустила, она сверлила мое сердце, и душа сжималась от ощущения близкого несчастья.

Глава 15

Смерть отца. Вещий сон. Отпевание в церкви. Повторение сна наяву. Мой дар возвращается. Непонятный мир. Причитания и плач по покойнику. Поминки. Противоречивые чувства.

Отец умер ночью. Мать сидела у него, дремала, устав от нервного напряжения, в котором находилась всю последнюю неделю.

А я во сне услышал плач матери, которую не видел. Пошел утешить ее, но оказался в храме, где посреди церкви стоял гроб с телом. По четырем сторонам гроба горели свечки, а вокруг стояли люди в траурных одеждах и тоже с зажженными свечами. Ясно слышался голос священника, отпевающего покойника, и тихая, едва различимая музыка, которая заполняла все пространство храма. Я видел похоронную процессию, растянувшуюся по кладбищу, видел могилу и видел, как кладбищенский работник забивает гвозди в крышку гроба.

Вдруг все стало таять в дымке и исчезло, но появилась пустая кровать, застеленная покрывалом, с подушкой поверху.

Громкий хлопок разбудил меня. Я вскочил весь в испарине, посмотрел на часы. Было без малого шесть часов утра и за окном еще не светало. На столе лежали осколки лопнувшей лампочки, над столом слегка покачивался абажур.

Я понял, что отец скончался…

Хоронили, как он и просил, по церковному обряду. Несмотря на весеннее ненастье, когда снег уже начал таять, обозначая прогалины, а под ногами месилась грязь вперемешку со снежным крошевом, народу пришло много. Под траурный марш гроб с телом вынесли во двор и поставили на две табуретки. Отец лежал в обрамлении красного кумача и лент крепа, собранных в гармошку.

Я равнодушно смотрел на серый цвет лица еще недавно живого родного мне человека. Равнодушно, потому что уже не отождествлял лежащее в гробу тело с отцом. Для меня человек существовал или не существовал. Все остальное уже было не важным. Я переживал за него, когда он угасал от рака, не находил себе места и изводился от тоски и жалости.

Я слышал причитания бабушки, похожие на заунывную, надрывную песню, истерический, захлебывающийся плач матери, разноголосые стенания, но сам не проронил ни слезинки. Меня потом упрекнули в черствости, а мать до самой смерти жаловалась, что похоронить ее будет некому, потому что на сына, которого даже смерть отца не тронула, надеяться нечего…

По улице гроб несли на плечах под непрерывный, разрывающий душу похоронный марш. Процессия растянулась на сотню метров. Впереди несли венки: от коллектива предприятия последнего места работы, от горисполкома, и райкома партии, и даже от КГБ. Отец с сорок первого по сорок третий годы находился на особой службе в Тегеране.

На подходе к Московской улице гроб погрузили в открытый кузов грузовика, застеленный еловыми ветками. Кто хотел ехать на кладбище, сели в автобус.

У кладбищенских ворот процессию встретил батюшка, гроб внесли в церковь, поставили на подставку посреди церкви. По четырем сторонам гроба зажгли свечки. Всем провожающим тоже дали по свечке, которые они сами зажгли и стояли вокруг гроба.

Началось отпевание. Я слышал голос священника и одновременно слышал едва различимую музыку, которая заполняла все пространство храма. Я знал, что музыки при отпевании быть не должно, но я ее ясно слышал: она была во мне. Еще больше меня поразило то, что во время отпевания откуда-то сверху и со стороны обозначился широкий светлый поток в сторону тела покойного отца. Поток у головы становился ярче, а у провожающих, которые стояли со свечами, слабели свечные языки пламени.

Необычным оказалось и то, что все это было повторением сна, который я видел в ночь смерти отца. И все дальнейшее в деталях повторяло мое сновидение. Я еще не смел поверить, но подсознание подсказывало, что дар, который я потерял несколько лет назад, возвращается ко мне.

Я столбом стоял в толпе провожающих, косился украдкой на иконы, к которым многие прикладывались, не знал, как вести себя, и чувствовал неловкость. Я с удивлением отметил, что мать крестится и делает это естественно и ловко, как истинно верующая.

— А вы что? Если в храм пришли, перекреститесь. Креститесь, креститесь, рука не отсохнет, — услышал я и не сразу понял, что дьякон обращается ко мне.

Я неловко перекрестился и, почему-то, мне стало стыдно… «Но, в конце концов, Толстой был верующим, а в церковь не ходил», — успокоил я свою совесть.

К месту захоронения шли, обходя грязь и выбирая места посуше. Батюшка неразборчиво бубнил старославянские слова и размахивал кадилом. Время от времени он оборачивался, и тогда Зинаида, невестка отца, совала ему в руку мелкую купюру.

Когда гроб закрыли крышкой, с матерью случилась истерика. Она бросилась к гробу, я и брат отца Константин оттащили ее и удерживали, пока она не успокоилась.

И тут заголосила навзрыд мать отца, моя бабушка Василина, приехавшая на похороны сына. Стала причитать, размеренно выпевая сквозь рыдания ей одной известные слова:

Ой, Ягорик, прости нас, сынок! Ой, сынок!

Я, когда на фронт Петра провожала,

знала, что он на смерть идё-о-от.

А ты куда-а-а-а? Ты куда-а! Ох! Сыно-ок!.

Куда ж ты от меня ушел?!

Ох, ты ведь не вернешься ко мне больше-е-е!

Ой, как мне больно-о!

Ой, миленький, как мне больно-то.

Ох, как теперь жить-то без тебя?

Что же ты молчишь,

Не говоришь со мною?

Слова все больше подчинялись ритму