Нити магии - Эмили Бейн Мерфи Страница 27

– Ты из Вест-Индии, да? – спрашивает Хелена.

Ева водит пальцем по вышивке на своем плаще.

– Моя мать была оттуда. Я даже не знаю, с какого именно из островов. Она была служанкой в доме одной семьи, их фамилия Анкерсы, – ее голос падает до шепота, как будто она сознается в чем-то на исповеди: – Я никогда не знала, кто был мой отец.

– А я могу в лучшем случае сказать, что моим отцом был некий безымянный и безликий датчанин, – отвечает Хелена, поправляя свои перчатки. – А моя мать была с Санта-Круса.

Ева потрясенно глядит на нее огромными и темными, словно озера, глазами. По тому, как Лильян изо всех сил старается сделать вид, будто не прислушивается к разговору, я понимаю: она тоже этого не знала. Теперь я смотрю на Хелену более пристально. Смуглая кожа, темные глаза. Эту часть истории я никогда не слышала.

– Я не знала, – говорит Ева. Никогда не видела на ее лице подобного выражения. Но теперь до меня доходит, что Несс, должно быть, знала. И теперь лучше понимаю, почему она в тот день пригласила Хелену приехать и посмотреть Евин танец.

– Да. Что ж, немногие это знают. Я припудривала кожу и вела свою игру, – лицо Хелены остается бесстрастным, когда она достает из своей сумки балетную туфельку, сшитую из нежно-розового атласа, носок у нее квадратный и жесткий, словно шкатулочка, и укреплен полотняной нашивкой. – Я вела эту игру достаточно долго и поднялась достаточно высоко, чтобы теперь, возможно, суметь изменить многое. Ты когда-нибудь слышала о девушке по имени Мария Тальони?

Ева кивает:

– Конечно. Она первой в мире среди балерин начала танцевать на пуантах.

– Да, и было это менее пятидесяти лет назад. Понимаешь, балет выглядит неизменным, но на самом деле он постоянно развивается. В семнадцатом веке женщинам едва-едва позволили танцевать на сцене. Столетие назад у балетных туфель были каблуки. Балерины танцевали в тяжелых платьях с многослойными юбками, в которых было почти невозможно выполнять прыжки. Но потом отец Марии Тальони создал стиль костюма, невиданный прежде: легкий, воздушный и романтичный, – она бросает взгляд на меня, и я наконец понимаю, почему в тот день в Карлслунде она предложила мне работу. Что именно она увидела, когда смотрела на нас с Евой вместе. – Это платье не доходило Марии до лодыжек, у него не было даже рукавов. Но отец обучал Марию, разрабатывал хореографию и костюмы, подчеркивавшие ее сильные стороны. И они вместе решили рискнуть.

Хелена протягивает Еве туфельку, и та принимает ее, не поднимая взгляда. В глубокой задумчивости она обводит пальцем атласные изгибы.

– У него было умение предвидеть, а у нее был талант, и вместе они совершили переворот в балете, – продолжает Хелена. – Я тоже хочу это сделать – развивать балет, менять его внешний вид. И внешний вид балерин тоже, – она слегка улыбается Еве. – К тому времени, как Марии Тальони предложили контракт в России, она стала настолько популярной, что ее пуанты были проданы за двести рублей, а затем их сварили в соусе и подали балеринам-ученицам на обед.

Ева молчит, а потом тихо спрашивает:

– А если я не хочу, чтобы кто-то ел мою обувь?

Мне очень хочется взять ее сейчас за руку, но вместо меня это делает Хелена.

– И это правильно, – мягко говорит она. – Послушай меня, Ева. Тебе даже не обязательно танцевать, если ты этого не желаешь. Я просто хочу, чтобы у тебя был выбор.

Ева наконец-то поднимает взгляд и замечает:

– Что ж, могу поспорить, что если кто-то и может сделать мои туфли вкусными, то это Дорит.

Хелена смеется по-настоящему, и от этого возникает ощущение, будто их с Евой связывает что-то незримое и в то же время вполне осязаемое. И это происходит прямо у меня на глазах, вызывая у меня укол грусти и ревности, как будто я вышла из повозки, а они вместе поехали дальше, куда-то, куда я всегда мечтала попасть, но никогда там не бывала.

А потом наша карета останавливается перед колоннами Королевского Датского театра, и двери распахиваются. Воздух пахнет морской солью и сладким дымом кедрового дерева, огни театра ярко сияют, и, как только Хелена ступает на мостовую, ее сразу же окружает толпа.

Хелена увлекает Еву ко входу в театр, а та через каждые несколько шагов украдкой оглядывается на меня, дабы убедиться, что я не отстала. Мы окружены массой людей, одетых в изящные наряды, и меня ошеломляют запахи надушенного бархата, сигарного дыма и помады для волос, множество голосов… На этот раз я отмечаю, что многие задерживают взгляд на Еве и тихонько перешептываются, пока Хелена ведет ее через толпу. Едва мы входим в фойе, нас мгновенно окутывает мягкое тепло.

– Этот театр слишком мал для Копенгагена, – хмыкает кто-то, – и уже есть планы на постройку нового.

Однако я никогда не бывала в таком огромном здании, подобном собору из мрамора и золота, и все это увешано бархатными драпировками. Когда мы с Лильян пробиваемся к «черному» партеру вместе с другими слугами и прочими людьми низших сословий, нам везет, и мы находим места на одной из немногих скамей.

Ева и Хелена устраиваются выше нас, в раззолоченной ложе. Чем выше я поднимаю взгляд по ярусам, тем изысканнее становятся ткани, из которых пошита одежда зрителей, тем крупнее камни в драгоценностях, которые они носят. Все зрители разом встают на ноги, когда распорядитель объявляет о прибытии правящего семейства:

– Его королевское величество король Кристиан IX и королева Луиза!

Мое сердце подпрыгивает куда-то в горло, когда входят король и королева Дании, сопровождаемые гвардией. Лильян, стоящая рядом со мной, вытягивает шею, чтобы лучше видеть. Свет падает на кулон с гербом, висящий на шее у Евы. Она стоит рядом с Филиппом Вестергардом, в десяти шагах от короля и королевы Дании.

Пропасть между нами становится все шире.

«Я боюсь, что в моих волосах поселятся летучие мыши», – прошептала она мне однажды ночью в «Мельнице», когда проснулась с криком после приснившегося ей кошмара.

«А я боюсь утонуть», – ответила я ей, сплетая наши пальцы. Мы никогда не говорили о страхах, которые разделяли, но которые не называли вслух:

«Я боюсь, что меня никто не выберет».

«Я боюсь умереть в одиночестве».

Лицо Хелены напоминает неподвижную маску, когда Филипп склоняется к ней поверх головы Евы и что-то шепчет на ухо. И мне отнюдь не становится спокойнее, когда двери со стуком закрываются и свет начинает мерцать и гаснуть. Театр окутывает темнота, плотная, словно бархат. Я больше не вижу Еву, и сердце мое на миг замирает. Неожиданно со стороны оркестра раскатываются волны