Мощи святого Леопольда - Борис Вячеславович Конофальский Страница 29

Тут к нему подскочила Агнес и, заглянув ему в глаза, прошипела сквозь зубы:

– Не смей врать моему господину. Насквозь тебя вижу. Насквозь…

Монах аж отшатнулся, даже руку поднял, словно закрывался от чего-то, так и пахнуло холодом от девочки. Стоял, выпучив глаза от страха.

– Не смей врать, я все твое вранье увижу, – продолжила Агнес, но уже не так страшно, – будешь врать, тут и останешься, Сыч тебе горло перережет. Говори, что задумал.

Монах полез под одеяние свое ветхое, вытащил оттуда склянку, молча отдал ее девочке, все еще глядя на нее с ужасом.

– Господина отравить хотел? – догадалась Агнес, откупорила склянку и понюхала. Закупорила и спрятала в платье.

Монах отрицательно мотал головой.

– Что, не хотел травить господина? – продолжила она. – А кого хотел?

– Да не хотел я, но велено мне было, – выдавил брат Семион.

– Кто велел? – спросил кавалер. – Поп из дисциплинария, который тебя сюда посылал?

– Нет, тот велел идти и в сердцах людей ваших огонь веры поддерживать, а это…

– Ну! – рыкнул Волков.

– Канцлер Его Высокопреосвященства позвал меня ночью, говорил, не дай свершиться святотатству, не допусти разграбления храма Господня, пусть никто из этих грешников не вернется из чумного города.

– Отраву кто тебе дал? – спросил Сыч. – Канцлер собственной рукой?

– Никто не давал, склянка на краю стола стояла, у приора, он без слов на нее перстом указал, я и взял.

– Хитрый приор, – резюмировал Сыч.

Волков молчал, думал, и Агнес с Сычом молчали. А монах заговорил:

– Добрый рыцарь, прежде чем смерть принять, позволь помолиться.

– Так подохнешь, – зло буркнула Агнес, – ни молитвы тебе, ни причастия не будет, душегуб ты, отравитель. Геенна огненная тебя ждет, столько добрых верующих людей убить собирался.

Сыч поглядел на кавалера, ожидая его решения. А тот не торопился, видимо, что-то обдумывал, и произнес:

– А не сказал ли тебе отец Родерик еще чего, чем так не люб я ему?

– Ругал вас головорезом и псом, – отозвался монах, – а епископа Вильбурга вором. Более ничего не говорил. Господин рыцарь, об одном прошу, пусть брат Ипполит причастит меня, не со зла я взялся за греховное дело, видит Бог, не со зла. То кара мне за другие мои прегрешения, – брат Семион чуть не рыдал, он молитвенно сложил руки и продолжил: – Отказаться я хотел, да приор пригрозил, что расстрижет меня и клеймо расстриги на чело возложит, а если дело сделал бы я, то приход мне добрый сулил.

– И без причастия обойдешься, и не верьте ему, господин, лжив он, он и сейчас хитрит, думает от кары через набожность уйти, – сказала Агнес с неестественной холодностью, – хитрый он, но я его хитрость вижу. Велите Сычу, пусть его зарежет.

– Помолчи, – оборвал ее кавалер и велел монаху: – То, что ты сейчас сказал, повторишь епископу Вильбурга, а дойдет до разбирательства, так и архиепископу повторишь.

– Повторю, коли так, – обрадовался брат Семион. – Мне душегубство не мило. Не хочу душою пропасть.

– Агнес, дай отраву сюда.

Девочка вытащила склянку из лифа, отдала кавалеру. Тот спрятал ее в кошель.

– Ступай за людьми, а Сыч за тобой присмотрит, коли заподозрит что… О причастии и молитве у тебя времени просить не будет.

Монах кинулся к Волкову. Хотел целовать сапог, да Сыч его поймал за шиворот и толкнул, чтобы вперед шел. А кавалер склонился с коня и, обняв Агнес, крепко поцеловал ее:

– Спасла меня опять. Ангел-хранитель мой.

Девочка покраснела, стояла счастливая и гордая, светилась вся. А кавалер потянул ее к себе в седло и усадил. Поехали они. И тут Агнес увидала повозку, с ней рядом пекарь стоял, и вспомнила:

– Господин, а вознице-то заплатить нужно. Пекарь всего два талера нашел, еще два должны.

– Так я вам с Брунхильдой денег оставил? – удивился кавалер. – Три талера на жизнь.

Агнес только пожала плечами и сказала:

– И не знаю даже, где они, только вот вознице мы два талера должны.

Волкова чуть не затрясло, он хотел уже ругаться, но девочка накрыла его руку своей и заговорила:

– Не гневитесь, господин, а возница добрый, хороший, дайте ему пару монет всего, и пекарь хороший, нам помогал. А мы с Хильдой с вами поедем, в стекле я видела, что помогу вам в чумном городе.

Она гладила его по руке и по больной ноге, злость и боль потихоньку уходили, но не до конца.

– Всего две монеты, да мне в гвардии за две монеты две недели в караулах и в дождь, и в снег стоять приходилось, – фыркнул кавалер, ссадил девочку с коня, дал ей деньги и добавил: – В телеге поедете.

А она была и телеге рада, лишь бы с господином. Пекарь и возница повернули обратно, пекарь оглядывался, надеясь, что Брунхильда хотя бы помашет ему, а Хильда так и не помахала, они с Агнес догнали телегу, где сидел брат Ипполит, закинули в нее свой скарб да ларец с шаром, залезли сами. А монах был рад попутчикам. И они поехали догонять ушедших вперед солдат. И день катился к концу, с большой реки подул прохладный ветерок, а вдалеке, в изгибе реки, уже виднелись стены, башни и храмы богатого и красивого торгового города Ференбурга.

Георг фон Пиллен имел при дворе Карла Оттона Четвертого, князя и курфюрста Ребенрее, должность Третьего Форшнейдера. Злые насмешники называли такие должности Девятый Шенк[1]. То есть человек, хоть и получивший должность при дворе, но никакого влияния при дворе не имеющий. Да и сеньора видевший редко. И поручения таким придворным давались соответствующие. Например, охранять дороги вокруг чумного города. Получив патент ротмистра от князя и сорок душ городских стражников, не бог весть каких солдат, он разбил две заставы и лагерь. Лагерь фон Пиллен поставил на живописном пригорке, а заставы на двух дорогах, на южной и северной, и полностью перекрыл доступ в город.

Георг фон Пиллен был не первым сыном в роду и на папашину землю претендовать не мог, поэтому юный ротмистр, а исполнилось ему лет двадцать, решил делать карьеру при дворе. И делал ее на совесть.

– Добрый кавалер, – говорил он, – я человек рьяно верующий, чту Церковь и Святых Отцов, но пренебречь волею моего Государя, принца Карла, не могу. На то я здесь и поставлен, чтобы предостеречь людей добрых от входа и людей злых и уязвленных болезнью от выхода из города.

Юноша был умен и тверд, он даже не взглянул на тяжелый кошель, что Волков опустил перед ним на стол, деньги так и