Айзек Азимов - Дуновение смерти [Сборник] Страница 3

— Отлично. Он это сделал — Доэни перенес банку с цианидом на стол возле вытяжного шкафа. Пристально посмотрел на нее, затем взглянул на Брёйда:

— Теперь все?

— Полагаем, что все, — ответил Брейд.

— Значит, все сейчас в точности как было, когда вы вошли в лабораторию. И вы не заметили ничего странного? Совсем ничего?

Казалось, глаза сыщика хитро блеснули. Но Брейд, решив, что от крайнего напряжения становится мнительным, отрицательно покачал головой:

— Нет. А вы?

Доэни пожал плечами, почесал указательным пальцем лысеющую голову.

— Беда может стрястись повсюду, а если ее только и ждут, как у вас, то и подавно.

Он закрыл маленький блокнот, где делал пометки, и сунул его во внутренний карман пиджака.

— Ведь мы вас всегда здесь разыщем, профессор, на случай, если еще чего понадобится?

— Разумеется.

— Тогда все. А если хотите, проф, совета со стороны, от профана, как вы выражаетесь, — так держите цианид под замком.

— Приму во внимание, — дипломатично ответил Брейд. — Да, кстати, у Ральфа был ключ от этой лаборатории. Если он не понадобится, не вернете ли вы его нам?

— Ладно. Ну, профессор, будьте поосторожней, почаще проверяйте ярлычки на ваших банках. Смотрите не перепутайте!

— Постараюсь, — сказал Брейд.

Итак, он снова остался один в лаборатории, и никто не мешал ему разглядывать свое отражение в стеклах очков, а изо всех углов на него смотрела смерть.

Он вспомнил о жене. Дорис, конечно, волнуется. Она ждала его сегодня пораньше, зная, что к пяти часам придет Кэп Энсон. «Боже милостивый! Пунктуальней Кэп несомненно разворчится, оскорбившись за свою драгоценную рукопись, — с упавшим сердцем подумал Брейд. — Но что делать?»

Брейд взглянул на часы. Скоро семь, а он еще не может уйти. Сначала нужно кое-что закончить.

Он опустил грязные шторы и, помимо настольной лампы, включил флуоресцентный свет наверху. Дополнительные вечерние занятия еще не начались и в здании факультета, по существу, никого не было. Кучка студентов и зевак, привлеченных появлением полиции, растаяла с ее уходом.

Брейд был рад — рад, что он один.

Предстояло действовать быстро, и он молил бога, чтобы ему никто не помешал.

Дорога домой казалась долгой, хотя и заняла не больше времени, чем обычно. В темноте все вокруг выглядело чужим и неприветливым. Изменился темп уличного движения. Городские огни отражались в реке многоцветными бликами, и в этих отсветах весь город казался призрачным.

«Призрачным, как моя собственная жизнь», — думал Брейд.

Вся его жизнь — непрерывное бегство от действительности, и только. В пору постепенно утихавшего кризиса он провел четыре года в колледже на стипендию из фонда Национальной Администрации Молодежи.

«В те годы, — подумал он с горечью, — в правительственной помощи был определенный привкус благотворительности. Теперь нуждающиеся студенты — по крайней мере на физических факультетах — могут существовать на субсидии из научно-исследовательских фондов, не рискуя своим общественным положением. Некоторые из них даже плюют на все эти тонкости и перебегают от одного профессора к другому, не скрывая, что гонятся за условиями повыгодней».

По окончании университета, прослушав звонкие напутственные речи и прочитанное приглушенным басом благословение ректора, Брейд не покинул увитые плющом стены ради «схватки с жизнью». Он просто сменил одно убежище на другое — перешел в другой университет.

Все шло своим чередом. Подготовка диссертации под руководством Кэпа Энсона, затем работа на факультете в качестве преподавателя и — далее — в должности помощника профессора. И все это не было Жизнью. (Брейд машинально преодолевал уличный водоворот с легкостью человека, который верит, что его машина сама помнит дорогу домой и торопится, чуя гараж издалека.)

Университет был участком жизни, наподобие омута, который составляет только часть реки. Миновав отдаленные ручейки и речушки детства, студенты попадали из них в главное русло потока и плыли мимо, пока течение не уносило их все дальше и дальше, через страны, неизвестные Брейду. А он оставался позади, все в том же академическом омуте.

И пока он в нем пребывал, студенты становились все моложе. В первые годы преподавания он был почти ровесником своих учеников и немного стеснялся собственного высокого положения. Но теперь (сколько же лет прошло с тех пор? Боже милосердный, семнадцать!) ему уже не к чему было принимать внушительный вид. Его лицо, его руки с набухшими венами говорили сами за себя. Студенты величали его профессором и были с ним вежливы — обычная дань, воздаваемая старшим в этом мире вечной юности. Но и в омуте академического мирка существовали свои искусственные градации, свой незыблемый критерий для оценки большей или меньшей общественной значимости.

Существовала, например, магическая разделительная черта, перед которой остановился Брейд. Это была граница между должностью помощника профессора (занимаемой Брейдом уже одиннадцать лет) и следующим, более высоким рангом адъюнкт-профессора — черта, которую Брейду явно не давали перейти, по крайней мере последние три года.

Светофор стал зеленым, и он двинулся вперед, машинально нажав на акселератор.

Манящие слова — «постоянная должность» и еще одно слово «уверенность» стояли за пограничной чертой. По эту сторону границы он оставался внештатным преподавателем, и его могли уволить в любое время по любому поводу или вообще без повода. Стоило только не возобновить с ним договора, вот и все. Перейдя черту, он стал бы адъюнкт-профессором, и тогда его могли уволить только на определенном основании, причем таких «оснований» было весьма немного. Он был бы пожизненно в безопасности. По теперь, после того, что случилось с его учеником, эта граница снова отдалилась за пределы досягаемости. Впереди, сквозь ветки сикомора, растущего в палисаднике, замелькал свет из окон его дома.

Конечно, Дорис будет беспокоиться только об одном — не помешает ли это его повышению в должности. Он уже представлял себе, как уверяет ее, что не обязан отвечать за случаи подобного рода. «Если бы это было так, — думал он, — если бы это действительно было так».

Дорис встретила его у входа. Когда машина подъезжала к дому, в одном из окон гостиной зашевелилась занавеска, и Брейд понял, что жена его ждет. Он виновато подумал, что следовало позвонить Правда, ему и раньше случалось запаздывать, ничего страшного в этом не было. И все же… Ведь, по правде говоря, он стремился — и совершенно сознательно — уклониться от разговора. О господи, что же сказать ей теперь? Извиниться, что не позвонил? Быстро заговорить на нейтральную тему? Спросить про Энсона? Что именно?