Андрей Рубанов - Хлорофилия Страница 3

Савелий не считал себя оголтелым патриотом, он не любил завидовать и злобствовать, ему было все равно, где и как живут богатые китайцы. Он закрыл машину, подмигнул милицейскому объективу, взял Варвару за руку и пошел к лифтам.

По мере подъема из полутемного ущелья, где царствовали въевшиеся во все горизонтальные и вертикальные поверхности нездоровые запахи стоячей воды и горелой электроизоляции, по мере продвижения наверх, к солнцу и свету, Савелий стал переживать сначала бодрость, потом легкую, на пределе чувствительности, эйфорию, а затем и почти восторг. Хорошо было возноситься к небесам – туда, где лазурь и облака, – в бесшумном скоростном механизме. Хорошо было наблюдать подмигивание кнопок, подсвеченных нежно-сиреневым. Хорошо было впитывать льющуюся с потолка тихую музычку, немного сладковатую, но, в общем, изящно придуманную и жизнеутверждающую. И совсем здорово было вдыхать запах стоящей рядом, вполоборота, здоровой молодой женщины – при том, что женщина считалась его, Савелия, невестой, любила его прямой и веселой любовью, и если бы сейчас он, предположим, с наигранно серьезным выражением лица ухватил ее за попку или даже (а что тут такого, черт побери?) запустил ладонь в ее штаны, оттянув ремешок из кожи питона, и поигрался пальцами в самых интересных местах, то женщина поощрила бы его покачиванием стана, смеживанием век и благодарной улыбкой.

– На шестидесятом этаже, – тихо произнес он, – есть новый экспресс-отель. Альковы с голосовым управлением. Давай забежим на полчасика.

– Нам не хватит полчасика, – возразила Варвара, и Савелий понял, что она размышляет о том же.

«Вдвоем думать одну и ту же мысль – это замечательно», – восхитился про себя корреспондент журнала «Самый-Самый».

– Мне – хватит. – Савелий улыбнулся.

– А мне – нет. Можем опоздать. Старик будет ругаться.

– На то он и старик.

Варвара вздохнула.

– Лучше потерпеть. Предлагаю просто зайти куда-нибудь и выпить.

На семьдесят седьмом, на уступе, он зашли в кафе, обожаемое снобами из окрестных офисов (в основном адвокатских бюро и резиденций крупных продюсеров). Тут обслуживали живые официанты и открывался неплохой вид на город: стебли, у самой земли мощные, покрытые наполовину омертвевшей чешуей, здесь, на высоте двухсот пятидесяти метров, гнулись под ветром и собственным весом, мерно покачивались, и Савелий, задрав голову, увидел их глянцево отсвечивающие ярко-зеленые верхушки. На семидесятых уровнях уже можно было жить, тут сквозь зеленый частокол пробивались горячие солнечные лучи. У самой ограды, над пропастью, полуразвалясь, бездельничали завсегдатаи, отхлебывая воду «Байкал-дабл-премиум» и наблюдая из-под руки за появлением и исчезновением в небе голографических реклам, обещающих по сходной цене все мыслимые и немыслимые наслаждения, начиная от подключения к проекту «Соседи» и заканчивая специальным предложением: два китайских «бентли» по цене одного, только в этом месяце и только для членов Партии Абсолютного Процветания.

Савелий подвинул спутнице кресло, сел сам, попросил свежевыжатого сока – дыня с апельсином (плюс особый тоник по специальному рецепту бармена, ингредиенты держатся в секрете), вытянул ноги, чтобы всем – а главное, ему самому – были видны его новые, удобно облегающие ступни туфли, зажмурился от удовольствия (небо, ветер, полдень, XXII век) и позвал:

– Варвара.

– Что?

– Я тебя люблю.

– Я тебя тоже. Только подвинься немного. Ты загораживаешь мне солнце.

– Слушай, – Савелий выполнил просьбу, – ты ведь писала диплом по русской литературе ХХ столетия.

– Это было давно.

– Помнишь выражение «лакировка действительности»?

– Смутно.

Савелий помолчал и выдал:

– А я его вижу.

– Что именно?

– Лак.

– Я тебя понимаю, – кивнула умная Варвара.

– Мне кажется, – Савелий сменил удобную позу на еще более удобную, – что все вокруг переливается.

– Ты просто выспался и отдохнул.

– Да. Смотри, какой смешной мальчишка.

– Не смешной, а модный. В этом сезоне все опять носят оранжевое и фиолетовое.

– А что носили в прошлом?

– Желтое и белое.

– А в позапрошлом?

– Лиловое. И трехмерные татуировки.

Герц тут же вспомнил чумазого дилера, давеча предлагавшего на перекрестке запрещенную дрянь, и ощутил угрозу личному психологическому комфорту.

«Надо реже бывать внизу, – решил он. – И ездить на работу, как все нормальные трудящиеся, по платным эстакадам на высоте двадцать пятого уровня. Дороговато, зато ты избавлен от необходимости наблюдать своих бледных соотечественников, обожравшихся мякоти, хихикающих, грязных, а главное, весьма многочисленных. Да, удручает не их вид, а именно количество. Причем бледных все больше. Это заметно всякому внимательному человеку…»

– Отличный день. – Он опять улыбнулся Варваре, снова перенастраивая себя на получение удовольствия. – У меня появилось вдохновение. Предлагаю выпить по бокалу шампанского. И пойдем. Сегодня нельзя опаздывать.

– Шампанское? – задумчиво протянула невеста. – В полдень? В понедельник? Нет. Мне воспитание не позволяет.

– Как хочешь. – Савелий встал, оттолкнувшись ладонями от подлокотников и успев отметить силу своих мышц-разгибателей. Прекрасные мышцы-разгибатели, прекрасное кресло, прекрасное утро.

Его подруга строила свою жизнь в рамках статуса «серьезной девушки из хорошей семьи», и ее любимая форма отказа предусматривала ссылку на «воспитание». Тем самым, считала Варвара, элегантно подчеркивалась ее независимость от мужчин. За спиной невесты Савелия Герца всегда словно маячили любящие, финансово благополучные папа и мама, а также апартаменты в двенадцать комнат, с бассейном, зимним садом и живыми слугами. На самом деле Савелий знал доподлинно, Варвара секретно презирала родителей за склонность к мещанству и с семнадцати лет жила отдельно. Дважды сходила замуж (обошлось без детей), собиралась посвятить жизнь сначала юриспруденции, затем борьбе за экологию, а потом дизайну и ваянию, пока не приземлилась в редакции ежемесячника «Самый-Самый», где выросла в первоклассную журналистку. Она надевала смелое платье, «включала леди» (ее собственное выражение) и добивалась откровенных интервью от таких людей, которые регулярно публично мамой клялись, что интервью никогда никому не дадут.

Сейчас Савелий и его женщина шли работать. Пробирались, подмигивая незнакомым и обмениваясь шуточками со знакомыми, сквозь благодушную нарядную толпу, где о работе думал примерно один из десяти. Даже на семьдесят седьмом этаже трудились только идеалисты-фанатики и те, кто очень любил деньги. Остальные твердо знали, что работать – удел китайцев. А жители Москвы родились, чтобы наслаждаться жизнью. В XXII веке гражданин России никому ничего не должен.