Доктор гад - Евгения Дербоглав Страница 30

– Там была целая пачка союзных! – возмутился Урномм.

– Мелкими купюрами – сто союзных. Ты вообще умеешь считать деньги?

– Не слишком, для мужчины это вульгар…

Мать застонала, закрывая лицо рукой.

– Горечь всемирная, Урномм, ты дал мне всего сто союзных – так оно и было. Я бы и в столице сдохла с голоду до родов, если б мне не помог один человек. Встретил с поезда, помог найти работу. Он – помог, а ты спохватился лишь пятнадцать лет спустя, не пытался меня найти даже! Тебе б и на него, – она кивнула в сторону сына, – было плевать, не будь он… таким.

– Я удивлён, что он такой, – заговорил Урномм. – Я думал, там будет некто… ты понимаешь.

Лирна Сироса кивнула. Она понимала – а Рофомм не понимал ничего. Он лишь чувствовал сплетения чужой боли – материнской, ощетинившейся ножами, и отцовской, глухой и нездешней, как паучий кокон. «Боль разная, – заключил он. – Интересно, как выглядит боль каждого из людей?»

– Я старалась, – вдруг тихо заговорила она. – Я запрещала ему быть жестоким, запрещала злобу и подлость. Я пообещала… – голос у неё совсем стих, она кашлянула и продолжила: – пообещала тому человеку вырастить его порядочным. Уж не знаю, ему-то оно зачем было и зачем он вообще мне помог.

– Кто-то из всемирно-нравственного аудита? – предположил отец. – Которые потом занимались антисектантской кампанией.

– Нет, явно нет. Хотя силы в нём было на десяток всемирщиков. И он знал всё. И сказал, что нет никакого Звёздного Помазанника, чушь всё это, а мне просто надо постараться – и я постаралась, – она подошла к сыну и провела рукой по его волосам. Радужки у неё посинели до черноты. – Странный человек, полный боли, с дыркой от пули в кожаной куртке, седой при молодом лице, с глазами цвета пустоты. Я не знаю, как его звали, и я видела, как он ушёл в никуда, пока я провожала его взглядом, – он исчез одним мгновением, бесследно. Он о нас всё знал.

– Я не видел такого человека в Мариле, – протянул отец.

– Я в Коммуне тоже не видела. Так нелепо – пёкся он не обо мне, а о нём. Сказал, что Звёздный Помазанник вырастет чудовищем, если его не…

– Да что вы оба говорите?! – возмутился Рофомм. – Я не понимаю!

– …если его не любить, – мать не обращала на него внимания. – Я до самого его рождения не знала, смогу ли я его любить, и лишь потом поняла, что люблю, – поняла сразу и бесповоротно. На всём моём теле лишь один добрый шрам – от его рождения, другие – от безнравственного мракобесия.

Отец вздохнул и распахнул кафтан, затем выпростал рубаху из брюк, обнажая грудь и живот. Через всё его тело тянулся тонкий глубокий шрам, словно от ожога, уходя куда-то вниз.

– У меня тоже – но он не добрый.

– Да что с вами обоими не так?! – Рофомм, уже схватившийся в кармане за спички, сжал кулак, чувствуя, как под смятым картоном ломается дерево. – Какие шрамы, откуда ещё шрамы, что вы оба несёте? Что со мной не так?

Он потом долгое время спрашивал себя, зачем он заставил их ему это рассказать, нужно ли ему вообще это знать, но он знал, и ходу назад не было. Звёздной ночью под вопли лидера секты его зачинали жертвой мужчины крепкой крови и женщины всемирной мощи, дабы исполнилось пророчество о чистке мира телесного руками сына и помазанника многоглазого всевышнего, отождествляемого со звёздным небом. Нет никакого всевышнего, но есть извращение, в котором не зачать никого счастливого. И без любви, без контроля души, прорастающей на изначально отравленном одушевлении, станет он невесть кем – тем, кем хотели видеть его мракобесы, всемирным сжигателем, карателем и самым настоящим чудовищем.

– Их повесили, Лирна, – сказал Урномм, обнимая сына за плечи. – Всемирщики и полиция в год восемьдесят три пошли рейдом в Коммуну, повесили Клеэ и десяток особо буйных. Обезглавленная секта перестала сочиться гноем в соседние поселения. Не знаю, что сделали с твоими родственниками…

– Мне всё равно, – отрезала она. – У меня только один родственник, – она поцеловала сына в щеку.

– Я тоже, – сказал Урномм.

– Нет. Ты – нет. Ты для нас слабый.

– Неправда, Лирна, вовсе я не слабый.

Рофомм вырвался от них и молча ушёл в свою комнату. Он испортил коробок, громыхать ему было нечем. Как назло, он слышал всё, о чём они спорили, а слушать это ему было неприятно. Он просто хотел, чтобы у него была мать и был отец. Он-то меньше их виноват в том, что зачат в извращении, зачем они мешают ему? Он уже не помнил, о чём они говорили, слышал, как мать заплакала, похоже, впервые в жизни, а отец попросил показать ему шрамы. С громким шорохом куда-то на мебель бросили одежду, а после долгой паузы Урномм Ребус попросил Лирну Сиросу дать ему поцеловать её шрамы – все до единого – на лице, спине, шее, груди, и тот, добрый, на животе. А затем и её саму поцеловать. Он уже и забыл, как это – хотеть кого-то поцеловать, и вспомнил.

– Меня ещё никто никогда не целовал, – произнесла Лирна Сироса. – Пошли, Урномм, пошли в мою комнату.

Наутро отец прямо при сыне спросил Лирну, что ему сделать, чтобы она разрешила ему быть в их жизни.

– С чего б мне тебе разрешать? – фыркнула она. – Я героиня Конфедерации, меня за последние несколько дней раз десять чуть не пристрелили, а ты ничего страшнее проигранных бумаг в жизни не нюхал.

Отец спокойно поблагодарил за завтрак, встал и, взяв с собой только личник, куда-то ушёл. Вернулся поздно, сообщив, что записался в ополчение, и скоро будут учения. Мать расхохоталась болезненным смехом и назвала его изнеженным дураком, который сляжет под первой же пулей.

– Это вряд ли, – возразил он. – Моя нация отличается категорической живучестью, а ещё я умею стрелять и фехтовать.

Все трудовые дни он проводил на учениях в Окружних землях, в выходной его отпускали домой. Ночи он проводил с Лирной. Когда её начало мутить и шатать, он заявил, что теперь точно вернётся живым, Лирна снова расхохоталась и сказала, что теперь у неё будут двое детей, подопечная – и урна с прахом. Или череп, если в армии уважают чужие прощальные обряды.

– Он вернётся живым, – тихо сказала ей Эдта, пока отец не слышал. – Только ему не говори.

– Я бы сказал, – пожал плечами Рофомм.

– Не скажу, – твёрдо ответила мать. – Ибо тогда не будет в этом ни силы, ни смелости. Пусть идёт на смерть, а возвращается – живым.

Урномм Ребус не был трусом, но, чтобы он начал