Александр Лонс - Пансионат Страница 32

— Целый день, надо же… а я чем-то могу отблагодарить, кроме спасиба?

— Можешь. Только пойдем куда-нибудь подальше. Это плохое место, нехорошо здесь.

Мы пошли в сторону леса, углубились в него, вышли на небольшую, абсолютно круглую полянку, поросшую какой-то густой, но необыкновенно мягкой травой, и расположились там.

Вокруг пели птицы, а я вдруг подумал, что уже скоро конец июня, и птицам пора бы перестать петь. Или еще рано, и это произойдет чуть позже?

— …Я старалась спать, — рассказывала Голубика о своем нахождении на острове во время милитаризации и войн. — Мне было страшно просыпаться, страшно выходить к людям, страшно говорить, а все потому, что злобные люди многие годы подряд ранили мою землю, сеяли в нее смерть и пытались разрушить мой остров. Пожелай им зла, пожалуйста.

— Зачем? Их уже давным-давно нет. Их прах давно растворился в этом мире, — ответил я чьей-то чужой незнакомой фразой. — И потом, ну пожелаю кому-то зла, а что толку?

— Я чуть не погибла тогда, но выжила. Я была очень сильная, но все-таки долго болела… и только совсем недавно перестала болеть. Остался этот шрам через все мое тело, ото лба до пятки. Сейчас он зажил и сузился, но совсем не исчез. И не исчезнет теперь никогда.

Птицы продолжали петь, недалеко посвистывал поползень, где-то звенела синица.

— Все равно ты красивее всех. Никогда не встречал таких красивых девушек.

— Врешь, — грустно сказала она. — Ты всем девушкам так говоришь, я знаю. А я не красивая, и не девушка. Ты всегда врешь, но мне приятно. Зачем так? Для чего ложь лучше правды?

Иногда ее наивность поражала.

— Такова жизнь, — банально ляпнул я: привет, капитан Очевидность. — Но ты же действительно красавица!

— А мое уродство? Я безобразная калека.

— Ты прекрасна. Это не уродство, это твоя особенность. Шрам не может обезобразить тебя.

— Опять врешь… нет, не врешь. Ты веришь в то, что говоришь. Веришь? Почему?

— Потому, что говорю правду.

— Ты женат?

— Нет, но у меня есть женщина. Там, далеко.

Некоторое время мы молчали, вдруг она произнесла еле слышно:

— А я никогда никому не смогу стать женой. Подари ребеночка. Я сейчас, в эту минуту, очень люблю тебя и лучшего отца для своего ребенка просто не представляю.

— А? — я вздрогнул. — А разве ты… у тебя… разве тебе можно..?

— Можно. Очень тебя прошу, подари! Чтобы я стала беременной. Буду носить его в чистоте, без всяких глупых и злых мыслей и никогда не избавлюсь от него…

* * *

…Когда все истощилось, я вдруг спросил:

— Можно немного еще побуду? С тобой?

— Зачем? — она вскинула на меня свои голубые, с темными прожилками, глаза. Как и раньше, я не смог ничего прочитать в этом взгляде.

— С тобой хорошо и спокойно. Ты очень добрая, а мне скоро придется идти к каким-то сволочам и делать им зло. А я не хочу, противно все это.

— Не хочешь не делай.

— Не могу, у меня договор. Если не сделаю зла, то погибнет хороший человек. Произойдет еще большее зло.

— Тогда иди… Нет, погоди… Вот, возьми это.

— Это что? — спросил я, разглядывая пачкающий пальцы белый брусочек, по виду не отличимый от мела, каким в школе мы писали на досках.

— Мел.

— Мел Судьбы? — улыбнулся я, вспомнив известный фэнтезийный роман и фильм на его основе.

— Нет, просто кусочек мела. Если попадешь в безвыходную ситуацию, когда тебе будет угрожать смертельная опасность, очерти около себя круг.

— Около себя круг… Все точно по Гоголю.

— Только не потеряй.

— Просто круг? А что-нибудь при этом сказать надо? Заклинание какое-нибудь, или что-то там еще?

— Нужно представить. Очень ярко вспомнить время или место, где тебе было действительно спокойно и хорошо, безопасно и удобно, тогда зло тебя не настигнет. И еще одно. Не рассчитывай на меня больше и не зови меня — все равно не приду.

Я даже не помню, как добрался до пансионата.

Как только я вернулся в свой коттедж, первым делом направился в ванную, с намерением залезть под душ. Многочисленность и разнообразность дневных эмоций, переживания и приключения требовали водных процедур. И тут заметил странность — мыло мое лежало в мыльнице, полотенце тщательно расправленное, висело на своей вешалке, а мои купальные тапочки аккуратненько стояли около ванной. В самой ванной было мокро, а на кафельных стенах блестели капельки воды. Я точно знал, что никто в наших домиках убирать не будет — нас сразу предупредили, в первый же день. Если кому-то приспичит сделать уборку, надлежало подать заявку и внести отдельную плату. Вывод напрашивался только один — в мое отсутствие тут мылся некто чужой, причем этот чужой даже не удосужился ничего скрыть.

14. Аутичка

Как-то на заре юности, лет в четырнадцать, меня внезапно решили начать обучать изобразительному искусству. Родители вдруг постановили, что неплохо было бы отправить меня в художественную школу. Рисовать я любил с детства, но делал это очень стихийно и самотеком, руководствуясь внутренними пониманиями и интуитивными позывами. Всерьез заниматься не собирался, поэтому идея не прельщала, но, немного поартачившись, дал себя убедить. Школа была, естественно, платной, однако определенный отбор при зачислении все-таки происходил. Видимо, что-то во мне нашли, поскольку взяли.

C нами там училась очень странная девочка. Вернее — девушка. Ей было столько же, сколько и мне, но девочки взрослеют раньше. В ней привлекала бледная кожа, аккуратная короткая прическа и темно-карие, почти черные глаза. Она всегда ходила только в черном. Обычно ее платья опускались значительно ниже колен, воротник оставался застегнутым наглухо. Иногда она приходила в джинсах, естественно черных, дополняемых длинным свитером. Всепогодные тяжелые туристические ботинки завершали картину. Она ни с кем не разговаривала, даже с преподавателем. На перерывах, когда нас выгоняли в коридор чтобы проветрить класс, она неподвижно стояла у стены и исподлобья смотрела на других. Для своего стояния она обычно выбирала выступ около огнетушителя. Соученики с ней тоже не разговаривали, на попытки завести контакт она отвечала молчанием и обычным своим взглядом. По-моему, все просто ее боялись. Мы в ту пору уже почти пережили период типичной подростковой жестокости, но кое-что еще осталось, и довольно быстро ее прозвали «Монашка» или «Аутичка». Постепенно «Монашка» отмерла, зато «Аутичка» закрепилась. Один из парней попытался грубовато за ней ухаживать, на что она молча ударила его своим тяжелым ботинком по коленной чашечке. Это было настолько неожиданно и дико в наших глазах, что никто и не подумал жаловаться. Даже пострадавший мальчишка. Если бы я тогда знал про семейку Аддамс, то сразу бы понял, что это повзрослевшая и подросшая Венсди. Но тогда деревья были большими, единичные рубли бумажными, Пелевин таким молодым, а сериал о легендарной семейке по отечественному телевидению не показывали.