Виртуальный свет. Идору. Все вечеринки завтрашнего дня - Уильям Форд Гибсон Страница 36

Шеветта прижилась на новом месте, взяла на себя все обязанности по добыванию еды и поддержанию порядка в комнате. Скиннер посылал ее на нижний уровень моста, где раскладывали свой товар торговцы старьем, посылал то с гаечным ключом, украшенным надписью «БМВ», то с мятой картонкой этих плоских черных штук, которые когда-то играли музыку, то с мешком пластмассовых динозавров. Шеветта не могла поверить, что весь этот хлам кому-то нужен, однако покупатели неизменно находились. Гаечный ключ позволил безбедно прожить целую неделю, за два черных диска из пачки заплатили еще больше. Скиннер знал старые вещи, знал, где они изготовлены и для чего предназначены, мог с уверенностью сказать, что на это вот желающие найдутся быстро, а на это – нет. Первое время Шеветта боялась продешевить – товар непонятный, поди разберись, сколько стоит, но Скиннера это, похоже, не беспокоило. Непроданный товар – те же, скажем, пластмассовые динозавры – возвращался «на склад», в кучи барахла, сложенные на полу вдоль всех четырех стен комнаты.

Отрастив новые волосы и немного окрепнув, Шеветта начала делать дальние вылазки – в пределах моста, город все еще оставался чем-то чужим, пугающим. Дважды она добиралась до самого Окленда, знакомилась с обстановкой. Жизнь там была вроде и похожая, но какая-то немного другая, а чем именно другая – не понять. Больше всего Шеветте нравилось у себя, на подвесном мосту, – одни люди слоняются без дела, другие шустрят; кто чем хочет, тот тем и занимается; и все это вместе вроде как растет, каждый день что-то новое – маленькие, едва заметные, но изменения. В Орегоне нет ничего подобного, да что там Орегон, такого, наверное, и нигде больше нету.

Сперва Шеветта даже не понимала, что ей здесь нравится, просто странное такое ощущение, психованное вроде, вроде как остатки горячечного бреда, но потом она подумала и решила, что это, наверное, и есть счастье и к счастью этому нужно привыкать.

Совершенно неожиданно выяснилось, что счастье – это совсем еще не все, что можно испытывать одновременно и счастье, и беспокойный, непоседливый зуд. Шеветта начала делать осторожные вылазки в город; чтобы не ходить с совсем уж пустыми карманами, она утаивала часть – совсем маленькую часть – денег, вырученных за Скиннерово барахло. Изучать Сан-Франциско – этого занятия могло хватить надолго. Шеветта обнаружила Хайт-стрит, прошла по ней до Скайуокера, поглазела издалека на Храм Судьбы, но заходить за стену не стала. Вела туда аллея, даже не аллея, а узкий такой парк с очень подходящим названием: «Пэнхэндл»[17] – общедоступный парк (это ж представить себе, что такие еще сохранились!). Народу там было не протолкнуться в любое, считай, время дня, и все больше старики, во всяком случае выглядели они стариками, и все они лежали бок о бок, почти впритирку, и каждый завернут от ультрафиолета в серебристый пластик, блестящий, как костюмы Элвиса, только сами эти люди совсем не были похожи на Элвиса из видеофильмов, которые показывали иногда в Бивертоне. Так уж говоря, они и вообще походили не на людей, а на червяков, завернутых в серебряную фольгу, каждый – в свой, отдельный клочок, и шевелились они тоже как червяки, у Шеветты прямо мурашки бежали по коже. Не любила она это место.

На Хайт-стрит она тоже чувствовала себя вроде как неуютно, хотя там и были такие участки, что идешь, смотришь и все как на мосту: люди делают что хотят, ни от кого не прячась, вроде как копов и на свете не существует. Только на мосту Шеветта ничего не боялась, да и чего же бояться, если рядом всегда есть знакомые, если не свои, так хотя бы Скиннеровы, уж его-то, Скиннера, там каждая собака знает. И все равно она любила ходить по Хайт – где же еще найдешь столько мелких лавочек, такую дешевую еду. Вот, скажем, булочная, где всегда можно купить вчерашние бублики, дешево и хорошо; Скиннер говорит, что такие бублики и нужно есть, вчерашние, а свежие бублики все равно что яд, от них кишки склеиваются, или затыкаются, или еще что-то в этом роде. У него, у Скиннера, много таких заморочек. Пообвыкнув, Шеветта начала даже заходить в хайт-стритские лавочки, почти во все, только старалась вести себя там очень тихо, улыбаться и не вынимать руки из карманов.

Однажды она заметила вывеску «Цветные люди», подошла – и не смогла понять, чем же это таким торгует лавка. По занавешенной сзади витрине были расставлены и разбросаны странные вещи – кактусы в горшках, большие ржавые железяки и еще какие-то маленькие, зеркально отшлифованные стальные штучки. Кольца, короткие стержни с шариками на концах и всякое такое, и одни из них висят на кактусах, прямо на иголках, а другие лежат на тех ржавых железяках. И эта самая занавеска, из-за нее не видно, что там внутри. Дверь лавки не была заперта, люди входили туда без всякого звонка или там стука; Шеветта набралась смелости и решила, что не будет ничего страшного, если она откроет дверь и хоть краем глаза посмотрит, что же там такое делается. Из лавки вышел, посвистывая, толстый мужик в белом комбинезоне, затем вошли две высокие черноволосые женщины, с головы до ног в черном, как вороны. Интересно, чем они там таким занимаются.

Шеветта сунула голову в дверь. За прилавком стояла женщина с короткими огненно-рыжими волосами, все стены помещения были увешаны потрясными картинками, краски такие, что ослепнуть можно, и все сплошные змеи и драконы и всякое такое. Дикое количество картинок, все сразу и не рассмотришь; Шеветта стояла раскрыв рот, а потом эта женщина за прилавком сказала: да ты заходи, чего дверь загораживаешь, – и Шеветта вошла, и только тут она увидела, что продавщица, или кто там она еще, одета во фланелевую рубашку без рукавов, распахнутую до пупа, и что ее руки и все, сколько видно, тело сплошь разрисованы такими же в точности картинками.

Тоже, казалось бы, новость – татуировка, татуировок Шеветта насмотрелась по это самое место и в подростковой колонии, и так, на улице, но ведь там была сплошная кустарщина, для которой достаточно иголок, цветной туши, нитки и шариковой ручки. Она подошла к прилавку и уставилась на безумное неистовство красок, сверкавшее между грудей женщины (не таких больших, как у Шеветты, хотя женщине этой было уже под тридцать, а