Повелитель света - Морис Ренар Страница 37

– Идиот, – пробормотал дядюшка, – это машинка для стрижки волос.

Он остриг мне волосы, потом тщательно выбрил всю голову. При каждом прикосновении бритвы мне казалось, что лезвие вонзается в кожу.

Затем снова намылили голову, сполоснули все, после чего профессор нанес на мою плешь при помощи жирного карандаша и какого-то особенного циркуля ряд каббалистических линий.

– Сними рубашку, – сказал он мне, – но осторожнее: не сотри мои отметки. Так, а теперь ложись сюда.

Они помогли мне залезть на стол. Меня крепко привязали к нему, причем руки связали под столом.

Но куда подевался Иоганн?

Карл без всяких предупреждений надел мне на лицо нечто вроде намордника. Легкие наполнились испарениями эфира. «Почему не хлороформ?» – подумал я.

– Вдыхай как можно глубже и спокойнее, – посоветовал Лерн, – это в твоих же интересах… Дыши.

Я повиновался.

В руках у дядюшки длинный тонкий шприц… Ай! Он уколол меня в шею. Я с трудом, так как губы и язык были словно налиты свинцом, промычал:

– Подождите. Я еще не заснул… Что это за вирус? Сифилис?

– Всего-навсего морфий, – сказал профессор.

Начала действовать анестезия.

Новый, крайне болезненный укол в плечо.

– Я не сплю! Бога ради, подождите! Я же еще не сплю!

– Именно это мне и нужно было узнать, – пробормотал мой палач.

Пытка становилась все мучительней. Меня утешало сознание, что все приготовления делались для операции на голове… А ведь Макбелл пережил трепанацию черепа…

Я уходил в себя. Серебристые колокольчики наигрывали какой-то райский мотив, который я никак потом не мог вспомнить, хотя он казался мне в ту минуту незабываемым.

Снова укол в плечо, почти безболезненный. Я хотел сказать снова, что не сплю, но усилия были тщетны; мои слова звучали глухо, точно потопленные на дне океана; звуки моих слов уже умерли, только я один еще различал их.

Я услышал, как зазвенели кольца занавески.

И, ничуть не страдая, уже находясь на пороге мнимой нирваны, вот что я ощутил.

Лерн делает глубокий надрез от правого виска до левого, нечто вроде незаконченного скальпирования, и откидывает весь отрезанный кусок кожи на лицо. Если смотреть на меня спереди, моя голова должна казаться таким же кровавым месивом, как голова той несчастной обезьяны, которую оперировал Иоганн…

– На помощь! Я же не сплю!

Но серебристые колокольчики заглушают в моем сознании собственный голос. Мой голос где-то на дне морском, а колокольчики теперь звенят страшно громко, точно жужжат громадные шмели… И я чувствую, что я погружаюсь в море эфира…

Жив я или же умер?.. Не знаю… Чувствую, что я мертвец, который осознаёт, что умер… и даже нечто большее…

Я провалился в небытие.

Глава 10

Цирцейская операция

Когда я открыл глаза, царствовала полная тьма, не слышалось ни одного звука, в воздухе не чувствовалось больше никаких запахов. Я хотел сказать: «Не начинайте, я еще бодрствую». Но не мог сказать ни одного слова; ночной бред продолжался: мне показалось, что рев приблизился настолько, что я его слышал в самом себе… Не чувствуя себя в состоянии успокоить свои взбудораженные нервы, я лежал неподвижно и безмолвно.

И в моей душе росла уверенность, что таинственное нечто уже свершилось.

Мало-помалу сумерки стали рассеиваться. Атараксия отступала. Вместе с излечением от слепоты начали пробуждаться и остальные органы чувств: звуков и запахов становилось все больше, они навалились на меня веселой толпой. Блаженство! Ах, остаться бы в таком состоянии навсегда!

Но эта агония, наоборот, развивалась своим путем, независимо от моей воли, и я снова вернулся к жизни.

Между тем предметы, которые я теперь различал, были странной формы, не рельефными, и окрашены в странный цвет. Я видел широкое пространство, более широкое, чем раньше: я вспомнил о действии некоторых обезболивающих препаратов на расширение зрачка; по-видимому, этим были вызваны и объяснялись все странности моего теперешнего зрения.

Тем не менее я без особенного труда констатировал факт, что меня сняли со стола и положили на пол в соседнем помещении; и, вопреки своим глазам, которые функционировали теперь как изменяющие форму предметов линзы, мне все же удалось разобраться в своем положении.

Занавес был отдернут. Лерн и все его помощники окружали операционный стол и делали там что-то, чего я не мог рассмотреть из-за их спин, – должно быть, приводили в порядок инструменты. Сквозь настежь раскрытые двери виден был парк и не дальше двадцати метров от меня – кусочек пастбища, с которого на нас глядели жующие и мычащие коровы.

Только я должен был бы вообразить себе, что меня перенесли в самую революционную из всех импрессионистских картин. Голубой цвет неба, нисколько не теряя своей прозрачности, превратился в восхитительный оранжевый; трава и деревья казались мне не зелеными, а красными; золотистые ромашки пастбища украшали фиолетовыми звездочками пунцовую траву. Все изменило свой цвет, впрочем, за исключением черных и белых предметов. Черные брюки и белые блузы четырех сообщников остались прежними. Но блузы были забрызганы пятнами… зеленого цвета, на полу были лужи того же зеленого цвета; какая же это могла быть жидкость, кроме крови? И что удивительного в том, что она казалась мне зеленой, раз зелень полей виделась мне красной?.. От этой жидкости исходил сильный запах, от которого я убежал бы куда глаза глядят, если бы мог пошевелиться. Тем не менее это был вовсе не запах крови… я еще никогда не вдыхал его… как и остальных ароматов этой комнаты… точно так же, как мои уши никогда не воспринимали таких звуков…

И вся эта фантасмагория не проходила, искажение восприятия не улетучивалось вместе с парами эфира.

Я попробовал стряхнуть с себя охватившее меня оцепенение, но ничего не вышло.

Я лежал на подстилке из соломы… несомненно, из соломы… но солома была сиреневого цвета!

Хирурги, за исключением Иоганна, стояли ко мне спиной. Лерн время от времени бросал в ванночку кусочки ваты, окрашенные кровью в зеленый.

Иоганн первым заметил, что я проснулся, и сказал об этом профессору. Тогда любопытство вынудило группу, стоявшую у стола, раздвинуться, и, таким образом, я получил возможность увидеть, что на столе лежит совершенно голый человек, руки которого связаны под столешницей. Этот человек был так неподвижен и бледен, что производил впечатление восковой фигуры или мертвеца; черные усики еще больше оттеняли бледность лица, на голове лежала повязка, запятнанная… ну, зелеными брызгами. Его грудь приподнималась равномерно; он глубоко вдыхал и выдыхал, причем при каждом вздохе крылья его носа вздрагивали.

Этим человеком – миновало немало времени, прежде чем я пришел к этому заключению, – был я сам.

Когда я убедился,