Дэн Абнетт - Пария Страница 38

За шторой меня невозможно было увидеть — разве что, какой-нибудь бесстыжий вуайерист провертел дырку в полу или в наклонной стороне крыши надо мной. Это ощущение устремленного на меня взгляда мог вызвать не «физический» взор. Нас учили, что при определенных условиях внутренний взор псайкера, устремленный сквозь стены, может вызвать ощущение, напоминающее солнечный ожог. Я отключила мой манжет, но ощущение не пропало.

Я взяла изогнутую серебряную булавку и вышла наружу. Я шла вдоль помещения, спокойно оглядывая и отмечая людей, которые спали, отдыхали или выпивали в своих отгороженных занавесками уголках. Я вышла на верхнюю площадку лестницы. Никаких следов Лайтберна — похоже, он не собирался возвращаться.

Я стала спускаться вниз.

Прошлой ночью — ночью, которая стала роковой для Зоны Дня, я думала, не придумала ли я это ощущение, что за мной наблюдают. Прокручивая те события в памяти, я решила, что это было лишь продолжение моего сна, предшествующее пробуждению, которое последующие травмирующие события превратили в правдоподобнейшую подделку под настоящее воспоминание.

Но теперь я чувствовала то же самое. Это было настоящее, вполне реальное ощущение, а не просто игра воображения — и это убедило меня, что и прошлой ночью мое чувство было реальным. Но это вызвало новый вопрос: неужели коммуну постигнет тот же рок, что прошлой ночью пал на Зону Дня? Или некая сила, некий сверхъестественный психический импульс, не бывший частью готовящегося вторжения, пробудил меня, чтобы я обнаружила Сестру Тарпу?

Я решила рискнуть. Стоя на середине лестницы, я снова включила мой манжет, становясь более восприимчивой — более уязвимой — для псайканы.

И почти тотчас же я услышала детский смех. От этого звука я похолодела — именно его я слышала на чердаке Зоны Дня. Я с трудом сглотнула и медленно двинулась вниз, напряженно прислушиваясь, ловя каждый звук.

Нижняя площадка представляла собой довольно широкое пространство, ярко освещенное старой люстрой, явно знававшей лучшие дни. Здесь стоял ветхий продавленный диван и две большие фарфоровые вазы, которые использовали как подставки для тростей. Половицы, перила, стены и потолок были окрашены в тускло-белый цвет, так что привинченное к стене старое зеркало в позолоченной раме казалось только еще одним участком белой стены в форме зеркала. С одной стороны была пара закрытых двустворчатых дверей. С другой стороны площадки — двери, ведущие в мастерские, где смешивали краски. Эти дверные проемы были полускрыты грязными драпировками. Пыльные разноцветные дорожки — следы многочисленных ног тянулись за эти двери и от них — пыль растираемых красок оседала на обуви тех, кто ходил по этим белым половицам.

От площадки ветхая лестница вела к другим мастерским, где готовили и растирали краски, расположенным этажом ниже.

Я снова услышала детский смех и резко повернулась. Я заметила движение — занавеска, скрывавшая дверной проем, ведущий в одну из мастерских, слегка шевельнулась.

Я двинулась туда, держа наготове булавку. Я откинула занавеску и вошла.

Густой, спертый воздух был наполнен запахами растертых в порошок минералов. Грязные складные столы, тянущиеся вдоль всего помещения, были уставлены банками пигментов, чашами для их смешивания, флягами, бутылками и прочими посудинами с чистой олифой. Ложки, кисти, штихели, ножи — все необходимые инструменты, потемневшие от времени, стояли здесь в горшках. Пол представлял собой беспорядочную мешанину цветных пятен. В помещении никого не было. Несколько ламп, оставленных здесь, лили свет, перламутрово-тусклый из-за висящего в воздухе тончайшего порошка.

Я пересекла помещение и вошла в смежную мастерскую — она была чуть меньше, но точно так же обставлена. И тут мне снова показалось, что я слышу смех. Кроме того, я ощутила какое-то движение.

К первым двум помещениям анфиладой присоединялось третье, и я вошла в него. Там на одной из лавок сидел старик, осторожно смешивая в керамической чаше оттенок красной краски.

— Что вам угодно? — спросил он, взглянув на меня.

— Сюда… — начала я. — Сюда не заходил ребенок?

Он выглядел озадаченным.

— Нет, сюда вообще никто не заходил, — ответил он.

Я пересекла помещение, мимо подносов, уставленных бутылками — каждая была аккуратно заткнута пробкой — и вошла в кладовую, где в больших стеклянных бутылях на деревянных полках хранилась олифа и суспензии, используемые для смешивания красок. Краем глаза я заметила крохотную фигурку, метнувшуюся прочь из двери в дальнем конце помещения.

Ребенок. Ростом он был мне не выше середины бедра.

Я ринулась следом. Дверной проем, откинутая занавеска — и я снова оказалась на лестничной площадке. Здесь никого не было, но двустворчатая дверь на дальней стороне площадки, которая раньше казалась запертой, теперь закрывалась за кем-то.

Я подлетела к ней и рывком распахнула ее. Мне в лицо ударил каскад звуков.

В этом помещении — заставленной мебелью и грязноватой гостиной — собралось около двух дюжин человек, все с музыкальными инструментами. Музыка была популярным развлечением в коммуне, многие из здешних жителей любили собираться вечерами, чтобы помузицировать, выпить под музыку или впасть в дремотное оцепенение под действием лхо, улыбнись-травы или веселящих камней.

По случайности, в тот-самый момент, когда я распахнула дверь, они начали играть первую пьесу за этот вечер, извлекая пронзительный мотив из скрипок, барабанов, труб, теорб[1]*, сакбутов[2]** и других инструментов. У одного из испачканных краской музыкантов был даже лирон — шестнадцатиструнная виолончель.

Акустический удар заставил меня подпрыгнуть.

Я вскрикнула от неожиданности — собравшиеся в комнате музыканты перестали играть и засмеялись, глядя на меня. Думаю, я действительно выглядела крайне комично, когда, побледнев, шарахнулась от двери.

— Смотрите-ка! — крикнул кто-то, — Это же Падуя. Она вернулась!

Некоторые встали со своих мест, чтобы поздороваться со мной, или чтобы представить меня новеньким, с которыми я была незнакома. Сейчас мне меньше всего была нужна их компания — но я должна была играть мою роль.

Пока меня осыпали приветствиями, я оглядывала помещение, не обращая особенного внимания на окружавших меня лиц. Комната была заставлена старой мебелью, пол скрывался под ковриками, потрепанными пуфами и подушками. Повсюду горели лампы, стояли стаканы, бутылки, тарелки с локумом, засахаренными фруктами и лежали готовые к употреблению трубки и кальяны.