Джонатан Барнс - Сомнамбулист Страница 4

Мун быстро устал от компании и к концу ужина, когда женщины удалились позубоскалить и почесать языки, а мужчины, закурив сигары, уделили внимание портвейну, он извинился, встал из-за стола и вышел в сад, оставив спутника в одиночестве.

Некогда Мун слыл изрядным щеголем. Его гардероб всегда на шаг опережал моду. Теперь же, когда дендизм Муна резко пошел на убыль, он уже не поспевал за веком и все более напоминал пережиток прошлого, реликт давно ушедшей эпохи. Его костюм с Сэвил-роу знавал лучшие дни, а туфли, шитые на заказ и некогда стоившие дохода за несколько месяцев, прохудились до неприличия. Мун носил на рукаве черную повязку, все еще блюдя траур по королеве[3], хотя со дня ее кончины минуло едва ли не полгода. Он, как и почившая монархиня, успел превратиться в человека уходящей эпохи.

Год как раз достиг того рубежа, когда зима начинает постепенно усиливать свою хватку, дни становятся короче, а деревья, бесцветные, лишенные листьев, похожие на пустые вешалки в прихожей, безмолвно стерегут улицу. Воздух сделался влажным и холодным, из нижних частей города приполз туман, и сад, окрашенный светом окон, наполнило таинственное мерцание. Мун двинулся прочь от дома по высокой траве, и вскоре его туфли, края брючин и носки промокли. Закурив сигарету, он с удовольствием втянул в себя дым, мягко проникший в его легкие.

— Мистер Мун?

За спиной у него возник один из гостей, американец, чье имя Мун позволил себе забыть сразу по представлении. Кончик сигары незнакомца светился в полумраке сердитым глазом.

— Наслаждаетесь вечерней прогулкой? Пропустив вопрос мимо ушей, Эдвард еще раз вдохнул сигаретный дым.

— Чем могу быть полезен? — наконец поинтересовался он.— Мистер... э-э?

— Стоддарт.— Американец криво усмехнулся.

— Да, конечно.— Мун сопроводил ответ ни к чему не обязывающей улыбкой.

— У меня для вас предложение. Я издаю « Липпин-котский ежемесячник». Возможно, вы слышали о нас.

Мун отрицательно покачал головой.

— Мы периодическое издание. Причем не такое уж и заштатное, с вашего позволения. Когда-то у нас печатался один из самых известных ныне писателей. Артур Дойл[4], он сотрудничал с...

— А-а, этот писака. Ремесленник. Американец предпринял еще одну попытку.

— И Оскар Уайльд...[5]

Мун нарочито широко зевнул, не желая демонстрировать произведенного на него впечатления.

— Мне-то вы зачем все это рассказываете?

— Я бы хотел просить вас последовать их примеру.

— Я не писатель. Мне нечего рассказывать. Издатель бросил сигару на землю и раздавил ее носком ботинка.

— Нет, сэр, вам есть что рассказать, есть. Я не прошу вас выдумывать. Я охочусь за куда более интересными вещами.

— М-м?

— Я хочу заполучить вашу автобиографию. Такая мощная и яркая жизнь, как ваша, если ее изложить на бумаге, без сомнения, заинтересует читателя. Даже, осмелюсь предположить, подобный документ будет иметь большое историческое значение.

— Историческое? — скривился Мун.— Историческое?!! — Он повернулся и зашагал к дому.— Моя карьера еще не закончена. Меня не интересует составление собственной надгробной речи.

Стоддарт заговорил снова, очень тщательно подбирая слова:

— Не стоит обольщаться. Мы оба знаем, что лучшие дни вашей карьеры давно миновали. Да и после Клэп-хема ваши финансы заметно подыстощились.

— У меня есть еще одно большое дело.— Мун не собирался сдавать позиции.

Издатель напирал:

— Вы должны рассказать публике правду. Наши читатели непременно захотят узнать, как вы распутали убийства в Лиммеридж-парке. Как выследили демона. Услышать о вашем приключении в заливе Контрабандистов. И о так называемом чуде Майл-Энда. Ваше прославленное участие в деле о нападении Горбуна в восемьдесят восьмом.

Мун с подозрением уставился на собеседника.

— Не знал, что данный инцидент стал достоянием общественности.

— Назовите цену,— аккуратно перешел в наступление издатель. После недолгой паузы он сам предложил сумму, по нынешним меркам составлявшую небольшое состояние.

Мун, добравшись до дома, повернулся к американцу.

— Мое прошлое не продается, мистер Стоддарт. Все. Это мой ответ.— Эдвард проскользнул внутрь и захлопнул за собой дверь.

Далее он проследовал в бильярдную. Его спутник проводил время в полном одиночестве, погруженный в обычное молчание, со стаканом в одной руке и с дымящейся сигарой в другой. На лице его светилось блаженство.

— Вызовите кеб,— коротко бросил Мун хозяину.— Мы с Сомнамбулистом отбываем.

Просто взять и сказать, что Сомнамбулист был высок, значило бы оскорбить память о нем. Нет, он был ненормально, причудливо, феноменально высок. Если слухи, что ходили после его смерти, не врут, рост Сомнамбулиста сильно превышал восемь футов[6]. Его голову венчала копна темно-каштановых волос, а невинное выражение лица, обрамленного пышными бакенбардами, совершенно не вязалось с чудовищной силой. И самый любопытный факт — он всегда носил с собой маленькую аспидную доску и кусок мела.

По дороге домой оба молчали. Устав от необходимости изображать светского человека на бесконечных вечерних раутах, Мун не произнес ни слова, однако когда кеб почти добрался до пункта назначения, Сомнамбулист запустил руки в сумку и извлек на свет доску с мелом. Неровным детским почерком великан вывел:

ЧЕГО ОН ХОТЕЛ

Мун рассказал.

Огромной подушечкой большого пальца Сомнамбулист стер написанное и задал новый вопрос:

А ТЫ ЧТО СКАЗАЛ

Выслушав ответ, он убрал доску и до утра больше ничего не писал.

Эдвард Мун посвятил себя карьере иллюзиониста. Он владел небольшим театриком на Альбион-сквер, прямо на границе Ист-Энда, где каждый вечер, кроме субботы, давал магическое представление при молчаливой, неутомимой помощи Сомнамбулиста. Естественно, оба представляли собой куда более значительные персонажи, нежели обычные цирковые фокусники, но об этом я расскажу в свое время.

В начале восьмидесятых их представления имели феноменальный успех. Будучи на пике собственной популярности, Мун считал неудачными вечера, когда трибуны не бывали забиты до отказа и часть публики не уходила прочь ввиду невозможности втиснуться хоть куда-нибудь. В то время город не видел ничего подобного Театру чудес. Уникальное зрелище: магия, мелодрама, экзотика и настоящий, захватывающий спектакль — все вмещалось в одно вечернее представление. Как бы то ни было, чаще всего публика шла сюда единственно ради чуда, собственно и державшего на себе все представление,— ради огромной молчаливой загадки по имени Сомнамбул ист.