Константин Соловьёв - "Нантская история" Страница 46

— Да?

— Ага. Вы хотите узнать, как я стала такой, как сейчас.

— О, что вы… Это было бы в высшей степени…

Я довольно рассмеялась, глядя на его смущенное лицо. Оказывается, чтобы смутить священника не обязательно даже прибегать к скабрезным анекдотам.

— Не переживайте, отче, вас выдали не глаза. Просто это первое, что обычно хотят спросить у парализованной девчонки. Просто некоторые стесняются, а некоторые нет. Клаудо, плесни-ка мне вина! Ну ладно, давайте уговор. Я вам рассказываю, как потеряла способность двигаться, а вы… вы выставляете мне стаканчик старого доброго «Бароло».

— Кажется, эта бутыль вам и верно приглянулась, — улыбнулся отец Гидеон.

— А то, отче! Я бы охотнее глотнула из нее, чем вы — из Святого Грааля!.. Ну же, признайтесь в своем любопытстве! Проявите человеческие черты!

— И не собираюсь. Я уже сказал — рассказывайте то, что пожелаете, дочь моя.

— А вы упрямы, как старый осел. Что ж, тогда я приступлю. И не забудьте о нашем уговоре!.. Итак, мой отец был простым вилланом Нантского графства, как и моя мать. Имен называть не буду — вам они все равно ни к чему, а я… Есть слова, которые я стараюсь не произносить. Знаете, путешествия в прошлое не только вам даются с трудом. У нас было небольшое хозяйство — крохотная гидропоническая ферма, на которой родители выращивали какие-то водоросли — хламинадию и эту… как ее… Забыла. Но до сих пор помню, как пахло от тех больших баков, в которых отец выращивал штаммы и культуры для прокормки этих водорослей. От них пахло морем. Тогда мы жили на севере, и я никогда не видела моря. В наших краях были только смрадные реки, из которых нельзя было даже пить — местные фабрики закапывали отходы в землю и грунтовые воды разносили их далеко вокруг. Даже в руку ее набрать было сложно, кожу начинало щипать. Соли тяжелых металлов, какие-то едкие химикалии и прочая дрянь. Еще у нас было озеро, но купаться в нем не рискнул бы даже самый последний дурак. Его обитатели, похожие на гигантских трилобитов, с одинаковым аппетитом уплетали что слепую пучеглазую рыбу, плававшую там, что случайных прохожих. А море я увидеть очень хотела. Мне почему-то казалось, что оно всегда теплое и очень ласковое. Что можно окунуться в полупрозрачную зеленоватую воду и бултыхаться в ней, и она никогда не даст тебе пойти ко дну. Я часто представляла себе море, но никогда его не видела в детстве — как я уже сказала, хозяйство у нас было совсем крохотное, и доход с него едва окупал ренту за землю в графский карман да церковную десятину. Даже на пропитание оставалось совсем немного, так что вояж к морю определенно не был тем подарком, который я могла получить на день рождения. Поэтому все, что мне оставалось делать — это приникать к раскаленной ржавой цистерне, внутри которой бродила какая-то слизкая протоплазма, и вдыхать запах, похожий на запах моря… Дьявол, это похоже на исповедь!

— Я не могу вас исповедать, дочь моя, — мягко сказал отец Гидеон, — Вы ведь не крещены.

— Все равно, это звучит как исповедь. Значит, вы не намерены отпустить мне грехи?

— Пока я бессилен это сделать.

— И ладно. В противном случае мне пришлось бы в срочном порядке нагрешить еще чтобы восполнить утраченный баланс, а Бальдульфу, видит Бог, и так нелегко приходится со мной… Итак, детство мое не особо отличалось от любого другого. И я наперед знала, какой будет моя юность, зрелость и старость. Мы ведь были привязаны к своему хозяйству, обычная вилланская доля. Я знала, что когда вырасту, продолжу дело своих родителей, зачну детей, и эти дети точно так же, как и я, будут вдыхать аромат несуществующего моря, а потом тоже примутся за работу. Мне всегда хотелось иметь трех детей. У своих родителей я была единственной — мать тяжело болела и не могла больше заводить детей — и временами мне было довольно скучно. Зато, когда мне исполнилось двенадцать, все резко переменилось. Вы еще хотите слушать?

— Да, конечно.

— Если вы думаете, что ваше внимание для меня благотворно и мне надо лишь выговориться, выдернуть, как вы выражаетесь, занозу, то вы заблуждаетесь, святой отец. Сейчас вы лишь удовлетворяете свое любопытство самым низменным образом. Насколько тяжел этот грех по вашей классификации?

— Я пообещал, что выслушаю вас, — спокойно ответил он, — И поверьте, это дается мне так же тяжело, как и вам. Вы ведь не представляете, что мне обычно приходится выслушивать на исповедях. Сколько сломанных жизней, разрушенных судеб, истоптанных надежд…

— Но моя история будет самая интересная среди всех! Хотя бы потому, что в ней участвую я. А я — самая оригинальная особа из всех живущих в этом районе. По крайней мере, так говорит Бальдульф, пусть и в иных, более свободных, выражениях. Ладно, не буду вас томить, вам же интересно узнать, что произошло дальше, хотя вы и отчаянно стараетесь скрыть собственное любопытство. А дальше не было ничего хорошего. Отец обязан был отдавать треть выращенного графским слугам. Эти водоросли использовались в лекарском деле, и в сезон, должно быть, шли в хорошую цену. Тысяча ливров в месяц, и плевать, что у тебя поспело, а что не уродилось. У вилланов экономика проста… В том месяце, когда мне исполнялось двенадцать, нам не повезло. Одна из фабрик неподалеку взлетела на воздух и выпустила столько всякой дряни, что мы неделю сидели в наспех загерметизированной хижине, боясь открыть и щелку. И, наверно, правильно сделали, потому что этот завод определенно производил не духи для столичных модниц. Скот, который не успели загнать в убежища, передох на следующий же день в судорогах, а птиц в тех краях не видели еще три года. В общем, нам повезло. Не повезло нашему урожаю. Эта дрянь просочилась сквозь воздушные фильтры и погубила почти все. Все отцовские водоросли превратились в зловонное месиво, которое не пустишь даже на удобрения. Я помню их с матерью лица — черные, вытянувшиеся от отчаянья. Тогда я их не понимала. Мать редко вставала с постели, болезнь уже сломила ее. После этого случая и отец стал вялым, каким-то осунувшимся, молчаливым. И только я по-прежнему бегала к ржавому баку чтобы почувствовать аромат моря, которого никогда не увижу.

Отец Гидеон слушал внимательно и, наверно, как слушатель являл собой самый лучший подарок из тех, на которые может рассчитывать рассказчик. В отличие от меня он не перебивал, не гримасничал, не вставлял комментариев. И по его взгляду, озабоченно замершему, влажному, чувствовалось, что он не просто выполняет неприятное, взятое на себя, обязательство, а воспринимает со вниманием каждое произнесенное слово. И, судя по поджатым немного губам, уже подготовился к концовке. Что ж, я не собиралась его разочаровывать.