Гапландия - Максим Касмалинский Страница 47

Красный огонек на турникете от руки Давида забульчил зеленой стрелкой. Сын повернулся ко мне, мотнул головой, улыбнулся и…

— Извините! — крикнула завуч. — Извините! — она нажала кнопку и турникет заблокировался.

Борька отодвинул меня плечом и насмешливо спросил что-то, я не расслышал — тяжкая догадка оглушила.

— Дава, — сказала Анна-завуч. — Ты не играешь сегодня. В спектакле не участвуешь. Вам лучше уйти.

— Почему?! — рычу я, но на меня не обращают внимания.

Давид медленно кладет руку на затылок, вздыбились вихры.

— Как же?.. — говорит ребенок.

Норма незаметно оказалась на приличном расстоянии от меня.

— Что случилось?

— В чем дело? — вторит матери Борис.

Анна-завуч смотрит на охранника, словно ища поддержки.

— Нельзя, э, — выдает он. Если и поддержал, то неэффективно.

Норма начинает заводится, а Дава склонил голову, как скворец под крыло, и детская мольба: «Я репетировал…. Я же наизусть…Как это?..».

— Глеб Полуэктов заменит Ральфа, — говорит завуч. — То есть… может, в другой раз когда-нибудь.

— Я очень хорошо учил, — всхлипывает мальчишка мой.

Борька развернулся и ушел вниз по крыльцу. Дава дрогнул, как на ветру. Вихры на голове поникли.

Завуч повторяет Норме:

— Вам лучше уйти. После предательской публикации участие в патриотической пьесе, сам понимаете.

— Он ребенок, — скулит Норма.

— Сын за отца не отвечает, — говорю я.

— В клауфилизме — отвечает. Решайте вопрос в верхах, а мы не можем позволить, — обрубает Анна-завуч.

— Он так ждал, так ждал… — причитает Норма.

Я плетусь обратно к машине, навстречу — нарядные школьники с родителями, дедушками. Идут на премьеру. Мы — обратно. Я — изгой. Норма бросает во взмокшую спину глухие упреки, не отвечаю. Сказать тут нечего.

Кажется, другие теслы на парковке старались встать подальше от моей.

Дава сел на заднее, Борька говорит:

— Ну давай, отец, закурим. Похабно получилось.

Норма в машине — нет, чтоб успокоить — накручивает мелкого (я вижу, как она тычет в меня пальцем), Дава же сложил руки мертвецом и замер, как языческий божок.

— Поехали, — Борька затушил окурок в горло урны, сам сел за руль. В дороге подробно молчали.

Скандал начался на парковке Гапландии. Норма… Слова — чепуха, хватает вычурной брезгливости в глазах… и вся моя мерзостность… презренная измена… помойное ведро … операционный шов кармана разошелся, под подкладкой всемирная подлость, скрученная в блистер кодеина… и твердым углом грандиозная низость — ублюдство делать, что думаешь.

Возможно, напраслину возвожу, но сдается мне: Норма зла не обидой ребенка, а крушением перспектив звездно-актерского всполоха.

— Да, — отвечаю на крайний упрек. — О детях я не подумал.

Кстати, где они? Борис прохаживается возле въезда, а Дава присоединился к соседским ребятишкам — забавляются.

— Я не знаю, что я сделаю! — Норма бьет ладошкой по капоту теслы.

— Развода я не дам, — обещаю неуверенно. То есть уверенно, но не твердо. Вернее, твердо обещаю, но кто его знает?

Дворовая собака пробежала мимо. Старый знакомый. Тебе хорошо — клауфилизма не знаешь, политикой не занимаешься, мозг не выносит никто в сраных семейных разборках.

Дети зовут собачку: «Шарик, Шарик, иди сюда». Собака трусит к ребятишкам. «Маленький! Шарик… дай лапу… молодец, Шарик хороший».

— Я все исправлю, — говорю Норме.

Сам смотрю на детей. Жена не верит.

— Как ты исправишь? Как?! Ты нарушил не идею, не общественный курс — в этом каются, их прощают. Ты всех подставил. Давида! Это клеймо на всю жизнь… на годы. Ты отрекся от человейника. Не знал, что бывает с такими авторами? Знал! Ты от предков открестился, от детей отказался.

Не отказывался я! Вон они оба. Мои! Борис — креативно грешный, но славный парень. Маленький Дава гладит собаку… Нет, не гладит!

Он вдруг обливает Шарика из пузырька и подносит зажигалку.

Вспыхнула собака. Бешеным пламенем. Плачет Шарик, больно… Огонь клокочет. Дети… дети тоже плачут.

Борька прыгает, сдирая куртку. Пытается поймать горящего заживо пса. Не получается. Опять… Пламя юлой по двору. Борька ловит, прижимает, сбивает огонь. Кошмар какой-то! Жесть! Я подбежал. Но медленно, как под водой или во сне. Запах паленой шерсти. Тело — котлета с кровью. Детские рыдания вокруг. На обугленной коже лежит мутный волдырь — то, что было глазом живой минуту назад собачки.

Борис пальцами сзади за шею берет Давида, бросает его на колени.

— Извиняйся! — хрипит Борька.

Мелкий мотает головой. Борис бьет брата ногой в живот.

— Извиняйся!

Дава на коленях над умирающей собакой. Он визжит благим матом. Слов в этом вое не было. Шарик дрогнул и лизнул ногу мальчишки.

Это я не забуду никогда…

Такую картину не забыть, думал я вечером, сидя в кабинете. Сидя в одиночестве. Вот, а что? Что дальше?

Глупый вопрос, правда? Риторически тупой, заданный в сумбурно вскруженной голове, где калейдоскопом крутятся, кроме ужасающих этюдов, картины ценников на скальпы. Срезая себе брови, не забудь их биржевую стоимость. Образно говоря. А я не такой. Я простой нормальный человек. Безусловный клауфил, приличный пользователь, блогер, семьянин. Да, вильнуло. На пару ночей усомнился. Но и вернулся.

Инакомыслие считается изменой. Но это сильно громко сказано. Слишком категорично. У некоторых пользователей, и у меня в частности, свербит порой рудиментарное желание быть неким человечным существом, стоящим над толпой сервитов. Даже не «над», — что просто гордыня, — а в стороне. Сказать себе в минуты размышлений: я не такой как все. Отсюда увлеченность живописью, пристрастие к поэзии и прозе, интерес к искусству вообще