Последнее убийство в конце времен - Стюарт Тёртон Страница 5

Увы, это невозможно. Адиль – единственный преступник на острове, и за свое преступление он наказан изгнанием.

– Она думает, что Ниема ей друг, – ворчит он себе под нос – разговоры с самим собой вошли у него в привычку с тех пор, как он стал изгоем. – Знала бы она, что эта подруга у нее отняла.

Когда Эмори торопливо уходит, прижимая к себе книгу, Ниема бросает взгляд на вулкан. Она не видит Адиля на таком расстоянии, но знает, что он там. Я каждый час сообщаю ей, где он. Адиль – один из немногих по-настоящему опасных людей на острове, поэтому Ниема предпочитает знать, где он находится в каждую конкретную минуту.

Судорожно втягивая носом воздух, Адиль смотрит на свой нож, представляя, как вонзает его в живот Ниемы. Он хочет однажды увидеть, как закатятся ее глаза, когда из них будет уходить жизнь. Он мечтает об этом, страстно, как ни о чем не мечтал с самого рождения.

– И что хорошего принесет тебе месть? – спрашиваю я. – Что будет потом, ты не думал? Какой станет твоя жизнь, когда ты убьешь человека, а? Что ты будешь чувствовать?

– Я буду чувствовать, что полдела уже сделано, – отвечает он. – Ниема – худшая из них, но я не остановлюсь, пока в печи не окажутся Гефест и Тея. Пока они живы, мы не будем свободны.

– Твое поведение нелепо, – говорю я. – Что бы ты ни задумал, я их предупрежу. Ты никогда не сможешь подкрасться к ним незамеченным.

«Ты не сможешь следить за мной вечно», – думает он.

Но он ошибается. Я уже была в его мыслях, когда он родился, и буду там, когда он будет умирать. Я смотрела за его предками и буду смотреть за его потомками. Людей осталось совсем мало, их нужно беречь, и почти все они в деревне. Вот почему ее нужно сохранить любой ценой.

5

Наступают сумерки, в темно-синем небе прорезается узкий серпик луны.

Деревня мерцает огоньками свечей, звенит смехом и музыкой. Музыканты играют, большинство жителей танцуют перед сценой, среди них и Ниема. Завершаются поминки по Матису. Скорбь здесь неуместна. Больше не уместна.

Мерцающие свечи на длинных столах и траурные фонарики над ними освещают остатки вечерней трапезы. Фонарики сделаны из цветной рисовой бумаги и развешаны на веревках, натянутых между крыльями общежития, по одному от каждого жителя деревни; в каждый фонарик вложена записочка с воспоминанием о чем-нибудь добром, что сделал дарителю Матис.

Так здесь почитают умерших. Вспоминают, что те давали миру и что теперь придется делать другим, чтобы восполнить пробел. Здесь никто не молится, никто не размышляет о жизни после смерти. Хорошо прожитая жизнь – сама по себе награда.

Матис сидит в центре длинного стола, в окружении старых друзей. Они смеются, вспоминая былое, зная, что их дни тоже подходят к концу. Люди на острове всегда умирают в свой шестидесятый день рождения, даже здоровые. Сначала веселятся на своих поминках в компании друзей и близких, а потом ложатся спать как обычно. Ночью их сердце перестает биться. Всю жизнь они беззаветно служат другим, так что легкая смерть в своей постели – это меньшее, что я могу им дать.

Через железные ворота в высокой стене вокруг деревни Эмори выходит на пирс, оставляя позади звуки празднования.

По ее щекам текут слезы, и она не хочет, чтобы кто-нибудь видел ее эгоизм. В отличие от многих в его поколении, ее дед дожил до шестидесяти лет. Каждый день своей жизни он служил деревне и теперь уходит без сожаления.

Он точно знает, когда умрет, и потому может позволить себе роскошь долгого прощания. За прошедшую неделю он повидался со всеми, кого хотел увидеть. Все, кого он любит, знают об этом, а он, в свою очередь, полон их любви. Все слова сказаны, никаких недомолвок не осталось.

Эмори может только надеяться умереть такой же удовлетворенной, как ее дед, и все-таки горе давит ей на грудь, разрывая сердце.

Мать Эмори скончалась от лихорадки, когда девочке было двенадцать лет, после чего ее отец отдалился от семьи, как будто тоже умер. Бабушки не стало еще раньше, так что именно Матис читал внучке истории на ночь и давал задания днем; бессмысленные, неблагодарные, они должны были отвлечь ее от боли из-за потерянной семьи.

Но утешение ей приносил лишь звон дедовского резца, ударяющего по камню, и мысль о том, что она никогда больше не услышит этот звук, невыносима.

В галечной бухте слева от пирса раздается ритмичный стук молотка. Слишком темно, чтобы разглядеть, кто там, но Эмори догадывается.

Ощупью она огибает четыре вытащенные на берег лодки, идя на стук; у последней, которая называется «Широкое днище», она застает Сета, который ремонтирует корпус лодки при свете фонаря. Прилив уже начался, и волны игриво хватают его за пятки. Услышав хруст гальки, Сет поднимает голову и бросает быстрый раздраженный взгляд на дочь.

У него густые, насупленные брови, крючковатый нос и квадратная челюсть, которая щелкает, когда он ест. Широкие плечи переходят в две крупные руки, покрытые завитками темных волос и перепачканные смазкой. Когда-то они были сильными, но теперь мышцы ослабли, пустая плоть обвисла.

По сравнению со всеми остальными в деревне в Сете есть что-то первобытное, как будто природа вылепила его из глины, наметила на лице глаза, а потом отложила его в сторону, да так и не вернулась к нему: нечего тратить время на неудачную работу.

– Ты работаешь? – удивленно спрашивает его Эмори.

Она пришла сюда, ожидая найти его подавленным горем, как и она сама, но теперь понимает, что это было глупо. Жизнь каждого обитателя деревни – это служение. Заботься сначала о других, а уж потом о себе – ее отец предан этому идеалу. Вот почему он сначала заделает пробоину в днище, починит крышу, соберет овощи и затопит печь, в которой кремируют его отца, и только потом заплачет. По его мнению, печаль – это проявление эгоизма, которое вызывает в людях скорее жалость, чем презрение.

– В лодке дыра, – говорит он, продолжая стучать молотком.

– Ты не хочешь увидеть Матиса?

– Мы разговаривали сегодня утром, – хрипло отвечает Сет.

– Он же твой отец.

– Поэтому мы и разговаривали утром, – повторяет он, забивая очередной