Владимир Серебряков - Звездный огонь Страница 5

Под сводами из фальшивого мрамора мне пришлось отстоять изрядную очередь, прежде чем немолодая женщина с отсутствующим взглядом активировала генератор временных опознавательных кодов, чтобы записать мне в чип уникальную цепочку символов, отличавших теперь меня от любого другого поселенца или гостя планеты. Процедура эта заняла неожиданно много времени, так что операторша смерила меня недовольным взглядом — решила, должно быть, что виной тому нестандартный или устарелый вшитик. На самом деле лишние секунды потребовались моему секретарю, чтобы при помощи дозволяющего пароля Службы скопировать во внутреннюю память оверрайды местной административной сети. Это бывает очень полезно — сэкономить те пару мгновений, что требуются компьютерной системе для проверки высокоуровневого пароля. И недовольная гримаса за них — очень низкая цена. Операторша мотнула головой — проходи, мол — и с коровьим вздохом налепила на шею звездочку транк-мушки.

Я бы и сам не отказался от дозы, но по некоторым причинам — не мог. Уже хотя бы потому, что Служба не одобряет. Запретить употребление пситропов вовсе — значит, остаться без сотрудников (не знаю, правда, сохранилось ли в черепных коробках боелюдей хоть по три нейрона, чтобы препарат подействовал), но накачиваться наркотиками в рабочее время — верный способ получить черную метку в файл досье. Называется «потеря самоконтроля».

До пристани я добирался пешком, мимо однообразных фабричных и складских корпусов, снежно белеющих матовыми боками под ослепительным солнцем — всего-то оказалось четыре или пять кварталов. Планетография сыграла с Бэйтауном дурную шутку: город размазало по узкой полоске берега. На какой-нибудь другой планете дома теснились бы к воде, становились на цыпочки-сваи, вылезали длинными пирсами и купались в волнах… но мне, выходя к причалу, пришлось миновать ворота в бетонной стене, увенчанной пленчатыми экранами, и только институтский допуск заставил источенные солью створки отвориться.

Между стеной и кромкой воды громоздились соляные торосы. Я поймал себя на том, что ежусь, будто от холода, хотя Адонай — нет, все же солнце — светил ярко, термоядерным маяком нависая над кромкой обрыва. Тень скал еще не накрыла город, долгий габриэльский день едва клонился к закату, но, хотя камни пропитались теплом, вид нетающих льдистых глыб действовал на подсознание. Самые старые наросты желтели йодом, и пахло здесь, совсем как на любом земном берегу — гниющими водорослями. Кое-где среди соляной крошки, под кристаллическим настом, там, куда дотягивались струйки маслянистой воды, пестрели комья бактериальных колоний всех оттенков синего и лилового: от блеклой небесной голубизны до колера черных тюльпанов.

Мимо прокатил грузовик: местной сборки, судя по виду. Кроме того, на бортах не было рекламы. Я благоразумно отступил на обочину, и соль захрустела под ногами.

Следующая машина рядом со мной притормозила.

— Эй, новик, тя подбросить?

Водитель говорил по-английски с сильным акцентом.

— Спасибо, — отозвался я, забираясь в кабину, и добавил, мысленно прикинув, — пане.

Колонист просиял.

— Э, да мы никак земляки? — Он нажал на газ, и машина двинулась снова.

— Не совсем, — уклончиво ответил я тоже по-польски. Не доверяя памяти, я запустил секретаря на проверку: акцент убрать не выйдет, но, возможно, удастся скрыть от парня мое происхождение. — Я из-под Вильна.

— Ну, тож ничего. — Водитель заткнул обратно под шапочку выбившуюся русую прядь. — Я, вон, из Плоцка, так на меня тесть до сих пор сверху вниз поглядывает — что с этих мазовецких взять… А куда собрался-то, земляк?

— На тот берег, — объяснил я вполне охотно. Дорога тянулась вдоль берега, но впереди уже виднелся пирс, необыкновенно далеко уходящий в море. Похоже было, что я свалял большого дурака, не загрузив со справочного терминала в приемнике хотя бы карту города, поскольку не собирался в нем задерживаться. — Командировка.

— То я вижу, с Земли только что, — солидно кивнул водитель. Приглядевшись, я понял, что он моложе, чем выглядит: не под сорок ему, а едва тридцать стукнуло. Обманывали манеры да моршины, проеденные вездесущей солью, нескончаемым ветром и неизбежным ультрафиолетом. — Вот как раз со мной и доедете. Допуск есть?

Я кивнул.

— Ну тогда повезло. Припасный катер отправляется, как все загрузим. За мной еще три машины, в самый раз вам договориться с кэпом.

— А что такой причал длинный? — поинтересовался я, поддерживая беседу.

— Мелко, — пожал плечами мазовшанин, — не море, а лужа… Только где старый разлом не закрылся, там глубина, а так катера по дну килем скребут.

Вот вам разница между человеком и программой, даже самой эвристической. У секретаря я бы этого точно не вызнал; хотя карта глубин Узкого моря в нем, несомненно, хранится, вместе с уймой никому не нужной планетографической информации.

За время недолгого пути я успел выведать всю немудрящую историю Януша Ковача. Родился в новом Плоцке, вырос в новом Плоцке (как только вымахал такой оглоблей-то рядом с химической пустошью старого да гены не повредил…). В колонисты попал стараниями сноба-тестя, отдавшего все сбережения, чтобы купить единственной дочке с оболтусом-мужем билет на лифт. Иного способа вырваться за пределы Земли у Ковачей не было: народоэкспортную квоту Служба выдавала Объединенной Европе целиком, а там уже делили, как водится в большой семье — не поровну, а по-братски, так что странам поменьше и победней доставалось немного. Если бы не Южная Африка и еще несколько стран, торговавших лицензиями на выезд, мой собеседник и сейчас прозябал бы на родине. Впрочем, Польша еще дешево отделывалась всякий раз, как случалась очередная катастрофа: что творится в Ирландии, не знает толком даже комиссар оккупационных властей, безвылазно сидящий в Дублине. Мне встречались упоминания о консервном заводе имени Джонатана Свифта, и я даже думать не хочу, что это может значить.

Назвать грузовой корабль «катером» у меня бы не повернулся язык. Это была баржа-плоскодонка, чью красоту можно было сравнить разве что с мореходными качествами: и то и другое отсутствовало напрочь. Впрочем, если здешний океан и вправду не более чем соленая лужа… Я сверился у секретаря: глубины от ста до четырехсот метров, кроме действительно нескольких донных разломов, наполовину занесенных осадками. Ветрам разгуляться в узкой, меридионально вытянутой долине негде, вода густеет от соляных кристаллов… разве что айсберги могут помешать, но в этих широтах они редкость, как говорил капитан «Титаника»…

— Ну, слезайте, пан Станислав, — велел водитель, останавливая машину под рампой. Манипуляторы тут же принялись бодренько перебрасывать контейнеры из кузова в разверстый трюм. — Доброго вам пути. Будете в Польше — передайте от меня привет родным краям!