Юрий Леж - Перевертыш Страница 60

Кто-то громко рассмеялся, толкнул Пана в бок локтем, извинился, пробурчав: «Я нечаянно», одна из девушек встала, подошла к книжной полке, висящей на стене и слегка подсвеченной пламенем живого огня. Чудовищный клеш её брюк скользнул по полу, сметая обрывки ярких, красных ленточек, оберточной бумаги, случайно оброненный пепел, сломанную и брошенную небрежно сигаретку. «Я посмотрю?» — то ли спросила, то ли предупредила она хозяйку. И Пан встал, подошел к ней поближе, приобнял за плечи, спросил: «Можно с тобой?»

Девушка, откинув взлохмаченную головку, пристально вгляделась ему в глаза, кивнула и, старательно не замечая его руки на своем плече, принялась отодвигать стеклянную дверку полки. Он смотрел через её тонкие, длинные пальцы на книжные корешки…

Дюма — «Три мушкетера», «Двадцать лет спустя», а потом, почему-то, «Материалы XXIV съезда КПСС», Казанцев — из серии «Фантастика», несколько книг из библиотечки «Иностранной литературы», какой-то Жоржи Амаду, Воннегут… Снова — фантастика, Герберт Уэллс «Машина Времени», «Война миров». А это что? Алексей Толстой, «Петр Первый» в потрепанной обложке, явно давно уже читанный и перечитанный. Как странно, а в газетах писали, что «советский граф» только-только заканчивает работу над последней книгой романа…

Протянув руку через плечо девушки, такое маняще упругое, покатое… Пан взял томик и наугад раскрыл…

«В ответ Алексей, сжав зубы, ударил Андрюшку в ухо, — у того мотнулась голова, но не ахнул даже…

— Подыми шляпу. Надень. В последний раз добром с тобой говорю, беспоповец… У старцев учился!.. Научили тебя уму!.. Ты — солдат. Сказано — идти в поход, — иди. Сказано — умереть, — умри. Почему? Потому так надо. Стой тут до зари… Опять заскулишь, услышу, — остерегись…»

«Как про меня написано, — подумал Пан и еще раз повторил про себя: — Потому так надо».

Со всхлипом и легким завыванием захлебнулся звуком магнитофон, кто-то коротко ругнулся: «Ленка! Ну, что такое?» «Он опять пленку зажевал…» — обиженно пропищала хозяйка от двери, нагруженная грязными тарелками. «Сейчас исправим», — бодро решил кто-то, но на него дружно замахали руками: «Исправил один такой, сиди, не рыпайся, пусть лучше Андрюшка споет…»

Откуда-то появилась гитара, кто-то простучал по корпусу нечто ритмичное, подпевая: «Трам-тара-рам…» Андрей, длинноволосый, в круглых, смешных очечках, свеженьком, как с иголочки, джемперочке, принял гитару, чуть нахмурился, отбрасывая ремень, принялся подстраивать, вертя колки и дергая за струны. Образуя круг и готовясь слушать, народ обсел его, придвигая стулья, толкаясь и извиняясь. Андрею такое внимание жутко льстило, это Пан чувствовал даже не оборачиваясь, спиной. Наконец, закончив настройку, Андрей сказал: «Вот, сейчас — это…» и запел что-то иностранное, на непонятном языке, но мелодичное, приятное, отлично знакомое всем, кроме Пана, а Пан узнал только язык. Именно на таком говорила с ним мулатка, хотя и понимал он её без всякого языка, но слова были именно такие и «лав», и «гёрл», и «кисс»…

Пан слегка поморщился от не вовремя нагрянувших воспоминаний о мулатке. Стоящая рядом девушка, её зовут Мила, вдруг вспомнил Пан, спросила тихонько: «Не нравится?» «Нравится, — ответил Пан, — только слов не понимаю. В песне слова — главное, а если главное — музыка, то это уже не песня, а опера…» «Ух, ты, какой, — Мила глянула ему в глаза, и Пан едва не утонул в этой бездне светло-табачных, почти желтых, кошачьих глаз. — А я-то думала — простой-простой, а ты…»

Она шагнула из слабых, дружеских объятий Пана к диванчику, на котором музицировал Андрей, и требовательным жестом попросила гитару. Андрей как раз закончил проговаривать чужие слова под чужой мотив, и получал свою порцию восхищения. И собравшиеся недовольно загудели, зашумели, как будто Мила отбирала у них удовольствие только для себя. Но Андрей, не возражая, протянул через колени близко сидящих инструмент, улыбаясь чуть снисходительно, мол, попробуй сделать лучше, чем я. Нет, он не ревновал, зная свою славу отличного знатока языка и песен этих зарубежных артистов, покорителей сердец и кумиров миллионов, а вот что может ему противопоставить Мила?

Девушка подстроила гитару под свою песню очень быстро. Всего-то пару раз провела по струнам, дернула за колок…

«… и жить еще надежде до той поры пока — Атланты небо держат на каменных руках, Атланты небо держат на каменных руках…»

Аккуратно поставив на полку томик «советского графа», Пан уже пару минут, как оттеснил кого-то, и стоял опять возле Милы, стараясь не мешать, не задеть её работающих рук, но в тот момент ему искренне хотелось прижаться к этой девчонке в знак благодарности. Ведь он так хотел услышать что-то свое, родное, без иностранных слов и непонятных речитативов.

«Ну, это уже старье, Мила, — снисходительно улыбнулся Андрей. — Лет пятнадцать, как поют…» «Пусть, — возразила девушка, — пусть и еще пятнадцать поют…»

Мила аккуратно передала Андрею гитару и повернулась к Пану: «Пошли курить…», а за их спинами уже наперебой сыпались на исполнителя заказы — Beatlls, Rolling Stones, Eagles… Eagles… Отель «Калифорния»…

В спину будто ударило названием, стало неуютно, не по себе, и Пан побыстрее выскочил вслед за девушкой, которая по пути щелкнула выключателем почему-то в ванной, что бы слабый, рассеянный свет не мешал внезапно возникшей связи между этой девчонкой в шуршащих, невероятных клешах и странным, неизвестно как оказавшимся в их компании парнем, таким же молодым, как и все, но с глазами много видевшего и пережившего в этой жизни…

«О! что мы курим! — сказала она, заметив папиросу у Пана в руке. — Любишь быть оригинальным?»

Пан просто пожал плечами. Она прикурила от его спички длинную, белую сигарету с невероятным темным, почти черным фильтром, а он привычно пускал к потолку папиросный дым. И его, и её дым смешивался там, под потолком. И они молчали. И Пан понял, что Мила ждет, когда же он её поцелует, набрался смелости и, выдохнув изо рта очередную порцию дыма, коротко, не очень умело, прижался своими губами к её…

Она опустила сигарету в пепельницу, стоящую в середине кухонного стола и, ни слова не говоря, положила руки ему на плечи, привлекая к себе. И этот, второй поцелуй, уже длился не краткий миг, а целую вечность… под странную мелодию, доносящуюся из комнаты, под странные слова, которые не мог перевести, но понимал Пан, примерно так же, как понимал когда-то речь мулатки…

«…Mirrors on the ceilingThe pink champagne on iceAnd she said «We are all just prisoners hereOf our own device».And in the master's chambersThey gathered for the feastThey stab it with their steely knivesBut they just can't kill the beastЗеркальные потолки,Розовое шампанское на льду,И она произносит: «Мы все здесь пленникиНашей собственной затеи».В покоях хозяинаВсё готово для пира.Они бьют своими стальными ножами,Но убить чудовище не в их силах…»

И слова угасали в табачной сладости её губ, глохли под барабанными ударами его сердца… и упругая маленькая грудь прижималась к его груди, будто хотела соединиться с ним в единое целое… И мулатка лежала на постели — неподвижно, на спине, широко распахнув глаза густо-табачного цвета, и — не дышала. И Пан, еще не веря себе, трогал девушка за плечо, теплое, живое, скользил ниже по руке, пытаясь нащупать пульс, спохватывался и прижимал пальцы к шее. Пульса не было. Но не было и ледяного, мертвого оцепенения в теле. Мулатка, казалось, просто спала, но при этом и не дышала…