Павел Амнуэль - Удар гильотины Страница 63

– Честно? – сказал Казаратта, наконец. – Я не знаю. Я собирался закрывать магазин, был одиннадцатый час.

– Можете сказать точнее?

– Минут за десять до одиннадцати, наверно… Вышел на улицу, опустил жалюзи, навесил замок… Оглянулся, посмотрел на окна третьего этажа… И вдруг подумал: сейчас или никогда.

– Что – сейчас или никогда? – не понял Манн.

– Не знаю, – повторил Казаратта. – Потому я вам и не рассказывал. И полиции тоже. Я не знаю. Но мысль была именно такой: сейчас или никогда. Пойти к нему и сказать все, что о нем думаю.

– И что вы о нем в тот момент думали?

– Что он негодяй. Только это. Негодяй – и все. И я должен был ему это сказать. Запер магазин и пошел. Через черный ход – как те, чьи тени я видел в окне. Я поднялся и вошел в комнату. Он лежал на полу.

– Окно было открыто?

– Закрыто. Занавески раздвинуты, и в окнах салона напротив я увидел госпожу Верден. Я быстро задернул занавески…

– Когда вы подошли к окну, вас могли увидеть с улицы.

– Там никого не было.

– Что вы сделали после этого?

– Темно стало, как… Я боялся наступить на тело. Прислушался – Веерке дышал. Как-то странно, я не знаю… Но дыхание я слышал. И тогда я ушел.

– Что вы хотели ему сказать?

– Что он негодяй.

– Да, это я знаю. Почему? Что он вам сделал?

– Ничего! Кроме того, что…

– Вы понимаете, что ваши слова звучат странно. Намеки. Непонятные поступки.

– Да. Понимаю. Но так все и было. Знаете что? В тот момент, когда я закрывал магазин… Черт… Я точно знал, за что именно ненавижу этого человека. Он сделал мне… Что? Сейчас я не помню. А тогда помнил. Вы понимаете?

– Нет, – честно признался Манн.

– И я не понимаю. С вами бывало такое… Вспоминаешь что-то очень отчетливо, будто случилось только что… Яркое воспоминание.

– Deja vu, – подсказал Манн.

– Нет! Совсем другое. Deja vu – когда видишь что-то или кого-то, и кажется, будто ты уже это видел. Нет! Вспоминаешь, а потом, какое-то время спустя, не можешь вспомнить, что же ты вспомнил, а это было что-то для тебя важное, что-то, что в тот момент вполне могло заставить тебя сделать нечто, на что бы ты при иных обстоятельствах никогда не решился…

«Разговорился, – подумал Манн. – Будто локомотив, который долго не мог сдвинуться с места, а потом разогнался, поехал под уклон, и даже не знаешь, есть ли у него тормоза»…

– …Я понятия не имею, что я тогда вспомнил, я все время пытаюсь вернуться, представить, может, воспоминание появится опять, ведь если оно было, совершенно отчетливое, значит, это происходило со мной, но я не могу, не вспоминается, вы знаете, какое это мучительное ощущение, а тут приходят люди из полиции и спрашивают, что я видел. Я говорю: ничего, иначе все запутается, а потом приходите вы и опять спрашиваете о том же, и я опять пытаюсь вспомнить: что же я вспомнил тогда… Вспомнить воспоминание – это не deja vu, это какой-то психоз. Но значит, было что-то, связанное с Веерке, чего я сейчас вспомнить не могу… Это болезнь? Провал в памяти?

– Может, что-то произошло, когда Веерке намекнул вам относительно наркотиков? Это вас так взволновало, что…

– Нет! Точно – нет. Тот момент я помню прекрасно. Ничего не было. Я сделал вид, что не понял, он сделал вид, что ничего не сказал…

– Дорогой господин Казаратта, – медленно проговорил Манн. – Оставим пока мотив. Вы поднялись к Веерке незадолго до одиннадцати.

– Да, – кивнул Казаратта.

– Он лежал на полу, рама окна была опущена, занавески раздвинуты. Вы их задернули и ушли.

– Рама была опущена, – повторил Казаратта. – Нет… Подождите, Тиль. Вы сказали: опущена?

– Да, и потому…

– О чем вы говорите? Окна в той квартире вообще не поднимаются и не опускаются, они открываются наружу, это новые окна, недавно Квиттер делал в доме ремонт и старые рамы поменял на… Почему вы на меня так смотрите? Тиль, что…

– Подойдите к двери и посмотрите, – пожал плечами Манн. Похоже, показаниям старика доверять не имело никакого смысла. Не с памятью у него были проблемы, а с мозгами. Или он намеренно все запутывал?

Слишком сложно.

Казаратта долго смотрел на Манна, выражение растерянности на его лице сменилось выражением испуга, потом – полного непонимания, недоверия и опять страха, но уже, как показалось Манну, другого рода, страх ведь имеет множество оттенков, причин, выражений, и на лице каждый страх отражается по-своему, нужно уметь различать, Манн умел, но не мог сказать – вот этот страх соответствует боязни за себя, этот – за другого, это – страх смерти, а то – страх узнать страшное…

Казаратта встал и подошел к двери, долго смотрел на дом напротив, ухватившись правой рукой за угол прилавка, а левой – за ручку двери, будто боялся потерять равновесие. Манн видел затылок Казаратты, но ему казалось, что он видит и лицо, растерянное и испуганное одновременно.

«А если он сейчас скажет, что окна открываются наружу? – подумал Манн. – Если я подойду и увижу, что это действительно так? Кто из нас тогда окажется…»

– Господи, – сказал Казаратта, не оборачиваясь. – Но я же это помню!

Манн встал рядом со стариком. Одно из окон первого этажа – в квартире Квиттера, кажется, в спальне, – было поднято, но занавешено шторами, а на верхних этажах окна были опущены, и в стеклах отражалось небо. Казаратта ухватил Манна за локоть и держался теперь за него, решив, видимо, что так надежнее.

– Месяца три назад, – сказал он, – Квиттер решил отремонтировать дом. Понемногу, по частям, чтобы не создавать неудобств жильцам. Я видел – попробовал бы я не увидеть, если работы велись с утра до ночи! – как на каждом этаже заменили окна – поставили новые рамы, металлические, широкие и без форточек, стены в квартирах покрасили – я не видел, но краску в дом вносили, помню… А потом покрасили фасад… Послушайте, – Казаратта поднял на Манна безумный взгляд, – вы могли бы перейти улицу и посмотреть… Вы можете отличить, давно красили фасад или недавно?

– Безусловно, – кивнул Манн. – Я вам сразу скажу, еще утром обратил внимание: дом такой красивой архитектуры, а выглядит обшарпанным…

– Пожалуйста, – сказал Казаратта, – посмотрите, сделайте такое одолжение.

Манн освободился от цепких пальцев старика и вышел на улицу. Вдоль тротуара задувал ветер со стороны бухты – прохладный и влажный. Манн перебежал улицу перед вывернувшей из-за поворота малолитражкой. Зачем? Он прекрасно помнил и стертую рыжую краску, и нацарапанную то ли гвоздем, то ли иным острым предметом надпись в метре от входа: «Я люблю яблоко». Возможно, автор имел в виду Нью-Йорк, но тогда яблоко надо было изобразить символически, а он написал слово, и стало непонятно, да и неважно: яблоко так яблоко.