Майская ночь, или Утопленницы - Евгений Юрьевич Лукин Страница 7

Уловив, видать, в моих словах лёгкое сомнение, старик нахмурился. Потом обернулся к дремлющим на моих шлёпанцах рептилиям и пустил негромкий змеиный шип. Одна из тварей подняла голову.

— Верю, верю! — испугался я. — Пожалуйста… пусть их…

Пёстрая змеиная голова покачалась, помаячила и к вящему облегчению моему вновь втянулась в общий узел.

— По-звериному… — недовольно повторил грозный собеседник. — Знал бы ты, мил человек, что они там о нас гутарють! Такого наслушаисси… Люди-то, они хотя бы страх перед тобой чуствують. А энтим-то закон не писан… Соловья возьми! Ты-то мнишь, ён для удовольствия свово щекочет… А ён тя по матушке несёть… Да как! Людям не снилось…

— Ну а кроме звериных языков…

— Да языки — что языки? Так, баловство… Я, как лизнул, о таком враз проведал, что не приведи Господь!

И принялся он сокрушённо качать бедовой своей головой.

— О чём же, Степан Тимофеевич?

* * *

Давно это было — Юрик[2] ещё на Русь не приходил. А княжил в Новгороде князь именем Словен, и был у него старший сын Волхов, злой чародей, — от него волхвы пошли и коркодилы. Перекинется в лютого зверя-ящера и в речку нырь! Потому её Волховом и назвали. А тех, кто ему не поклонялся, либо сожрёт, либо утопит. Что ни год невесту ему приводили. Он и расплодись! Житья от его гадёнышей не стало.

Сильно за это царь Иван Васильевич на новгородцев серчал, вывесть велел всех коркодилов до единого. А новгородцы, слышь, с виду-то согласные, а сами тайно молоком их потчевали, молились им, из дерева резали.

До того дошло, что дети малые в них играть начали — закружат хоровод и поют: «Яша ли, Яша, думал ли жениться? Выбирай невесту из любых любую».

А никакой это вовсе не Яша, а самый что ни на есть ящер.

Узнал про то Иван Грозный — разгневался, пошёл на Новгород походом. Всех коркодилов перебил (ну и доброхотов ихних в придачу), а самого большого, говорят, взял живьём и послал в подарок аглицкой княжне (он за неё как раз сватался). Морем везли, на корабле, в огроменном деревянном корыте с речной водой, и всю дорогу водкой поили, чтоб не сдох. Ничего, довезли. А там в Англии глянули — ужаснулись: экое страшилище, ещё и водкой его пои! Думали-думали, что с ним делать, да и пустили на волю в какое-то озеро тамошнее. Ничего, прижился…

Только ведь врут люди, с брёху говорят: не самый это большой был коркодил. А самый-то большой, главный ушёл, сказывают, на Волгу — и невесту с собой прихватил. Посадил на горб — ну и того… Где плыл, а где и переползать пришлось по переволокам. Глубокую борозду за собой оставлял. Раньше-то её хорошо видать было, а теперь нет — по борозде по этой потом каналы копали, шлюзы строили.

Про Стеньку Разина тоже в народе бают, будто в коркодила мог перекидываться. А иные говорят: это-де коркодил Стенькой Разиным обернулся.

* * *

— Чаво живуть?.. — горестно вопросил старик, и я не знал, что ему на это ответить, поскольку речь явно шла и обо мне тоже. — Звёзды вон над головой, покой душевный в нутре, а они учуги ладють…

Дались ему эти учуги!

— Учуги-то вам что сделали, Степан Тимофеевич?

— Дык, мил человек… С учугов-то оно всё и начинается. Сперва речушки перегородят, потом и за большие реки возьмутся. Рыбу изведут, сами расплодятся… на сытое-то брюхо… А там, глядишь, и вовсе с жиру поперебесятся: самолётки-самоплавки придумают…

— Так придумали уже!

— То-то и оно! До чего дошли: Волгу запрудить!

— Вы про Волжскую ГЭС?

— И про неё тоже… Небось, пока жив был Волкодир, смирные все были, пуганые. Эх… Раньше-то — как? Раздолье! Шиханы, шиханы…

— Что, простите?

— Курганы, — сурово пояснил он. — По-вашему, по-книжному — курганы… И на кажном — каменная баба. А ноне один курган на всю округу. Зато уж баба на ём…

— Ну и вы тоже, Степан Тимофеевич, — попытался я утешить старика. — Всем прикурить дали! Про Волкодира забыли давно, а вас вон до сих пор поминают…

— Славно погуляли, славно… — несколько даже мечтательно отозвался он. — А проку? — снова вздохнул, закручинился. — Ну да чем мог, тем помог…

— Кому?

Уставился непонимающе.

— Как кому? Волге-матушке, Дону-батюшке, Яику-Горынычу… прочим речкам — поменее…

Костерок лизал теплом ноги, барахлишко сохло на бочонке, змеюки, судя по всему, блаженствовали… Реальная или воображаемая, но жизнь помаленьку налаживалась. Мысль о собственном безумии не то чтобы не тревожила больше — просто сквозила в ней теперь этакая лёгкая бесшабашность. Раз уж суждено рехнуться — так хоть с пользой: о чём смогу, о том выспрошу. Да и лестно было, чёрт возьми, запросто беседовать с самим Степаном Тимофеевичем…

— А колдовство?

— Чаво колдовство?

— Н-ну… как же? Лизнули вы камушек… Стали колдуном. До сих пор народ верит: змеи-де потому на зиму обмирают, что их Стенька Разин заклял…

Мне показалось, старик слегка смутился. Ответил не сразу.

— Был грех… — покаялся он наконец. — Ох, сильно они на меня за это дело серчали!

— Кто? Змеи? — И мы оба вновь оглянулись на дремлющих рептилий.

— Они… Думашь, почему их Боженька на меня напустил? Злопамятные. Лет этак триста простить не могли… Зря я их тады, конечно, колданул, — прибавил он, покряхтев. — Дуралей… Перед бабой, вишь, покрасоваться хотел…

— Перед Настей?

— Не… Насти в ту пору уж не было…

— А перед кем? Перед княжной?

— А до княжны ещё черёд не дошёл…

Умолк, насупился. Обширный лоб собрался в тяжёлые складки — наверняка припоминал старый греховодник, перед какой же это бабой красуясь, он обездвижил гадов на зиму. А ведь, согласно преданиям, не менее семисот насчитывалось у Стеньки жён и любовниц — как у царя Соломона и князя Владимира. Поди теперь каждую вспомни!

— Ну хорошо… — поспешил я прийти ему на выручку. — А вот когда плотник на церковь лез крест поставить, а верёвка у него в руке змеёй обернулась… Это вы змею в верёвку превратили, или верёвку в змею?

— А! Всё едино… — махнул он ручищей. — В кажной верёвке змея живёть…

Интересная символика: крест и змея. Христианство и язычество. А заменить змею верёвкой — тут и вовсе виселица получается.

— То есть были вы человеком набожным, а как лизнули камушек…

— Энто да… — не дослушав, раздумчиво подтвердил он. — Раньше, ежели резал кого, то благолепно, по-православному: поздороваюсь сперва, шапку сыму, ножик перекрещу… А тут лизнул — страх-то Господень ровно сабелькой отмахнуло. Да и обиделся я на Него…