Константин Соловьёв - "Нантская история" Страница 7

— Нет.

— За целый день? Поразительная нерасторопность, капитан. Ведь он же, конечно, крещен? Что вам стоило просканировать его метку и установить, кто он и где живет?

— Извините, госпожа Альберка. Я оставил одну интересную деталь на самый конец. У него не было метки.

— Не крещен? Плохо.

— Он был крещен. Метка удалена хирургически.

— Ого!

— Это… странно, — выдавил Бальдульф, — На удаление крестной метки идут, как правило, только самые безрассудные душегубы. Убийцы, клятвопреступники, еретики… За такой трюк Церковь награждает Печатью покаяния, вплоть до пятого уровня. Прямая дорога в сервусы вроде нашего остолопа, всю оставшуюся жизнь тарелки прибирать да вино наливать. Так что метку удаляют когда уж совсем пути назад нет.

— Именно. Если он был опасным преступником, это объясняет, как он ловко пырнул стражника стилетом, но не объясняет, к чему ему красть грошовую вещицу. Я уже поговорил с отцом Гидеоном. Он очень мягкий человек, и произошедшее воспринял с изрядным удивлением. Прежде у него не случалось краж. Я уточнил, нет ли у него каких либо недоброжелателей, но он ответил отказом. И манипул этот был самым что ни на есть обычным, не принадлежавшим какому-нибудь святому или еще что-то в этом роде. Он сам безмерно поражен этой странной кражей. Вот я и подумал, Бальдульф, вы живете здесь куда больше моего и, несомненно, куда лучше разбираетесь в здешней кухне. Может, вы хоть как-то разберетесь в этом странном происшествии и подскажете мне нужную тропу.

Бальдульф был озадачен. Как и я сама.

— В этом городе много ублюдков среди черни, — сказал наконец Бальдульф, — И я знаю почти всех. Безродные убийцы, скупщики органов, портовые шлюхи, ночные разбойники, мелкие воришки, детоубийцы, шантажисты, гробокопатели, кулачные бойцы… Но, во имя придатков Святого Августа, мне даже в голову не приходит, отчего кто-то решил умереть, спасая никчемную тряпку. Это не просто глупо, это не несет никакой выгоды, а именно выгода управляет всеми этими людьми. Они могут сделать что-то чудовищное, нелепое, странное, безумное, но в корне всегда будет выгода, как в корне мандрагоры всегда находится глаз повешенного. Я ничего подобного не видел за всю службу. Бывало, что крали по мелочи, по-дурному, но чтоб молчать до смерти… И крестную метку вырывать… Не было такого. Видимо, или Господь лишил его разума, или он накачался какой-то дрянью из тех, от которых мозговое вещество кипит.

— Полностью чист, — отрезал Ламберт, — Его тело уже осмотрели. У нас специалисты, конечно, не чета церковным, но тоже кое-что понимают. Никаких следов посторонних веществ в крови, вообще никаких отметок на теле.

— Возможно, вы найдете какие-то следы, но позже. Когда им займутся клерикальные специалисты, — заметила я небрежно, — Однако я сомневаюсь, что они посчитают нужным поделиться этими следами с вашим ведомством.

Ламберт нахмурился. Укол был мелкий, но, видимо, чувствительный. Каждая оса знает, куда вернее вонзить жало.

— Дело о краже, так что веду его я, госпожа Альберка. И передам центенарию, когда хоть сколько-нибудь в нем разберусь. Суд епископа не имеет к нему отношения.

— Напротив. Удаление поставленной при крещении метки — преступление против веры, а значит, клерикалы истребуют его у вас, с согласия графа или без. Вина, Клаудо!

Еще один стакан вина позволил мне найти в озадаченном облике капитана Ламберта нечто забавное. Он старался сохранить лицо, и его безмятежность укрывала его как щитом, но я достаточно хорошо умела читать те мелкие черточки лица, которые, складываясь друг с другом, открывают истинные ощущения своего хозяина. Ламберт был в досаде. Он пришел сюда, где подвергся насмешкам, уязвившими его честь как дворянина, сидел в этом вонючем клоповнике, рассказал все, что знал, в ответ же получил лишь очередную порцию смешков и лишнее напоминание о том, что епископский суд позволяет ему, точно мальчишке у графа на побегушках, заниматься этим только до тех пор, пока сам не обратит свое внимание на дело. И тогда он, барон Невозмутимость, отправится заниматься тем, чем и положено заниматься капитану стражи — ловить карманников, патрулировать ночные улицы и колотить пьянчуг.

На какое-то мгновенье мне даже стало его жаль. Он тоже был частью города, но не исконной, а внедренной в него искусственно, своеобразным протезом, сживленным с некротичной плотью. И он выполнял ту работу, которую должен выполнять протез. Не больше и не меньше.

— Дело тухлое, — сказал Бальдульф без обиняков. Он уже не был так смущен, как в первый момент визита капитана, поэтому говорил спокойнее, в свойственной ему рассудительной и неспешной манере, поглаживая щедро испещренную сединой бороду, — Не знаю я в городе таких людей, которым взбрело бы в голову подобное. Быть может, это была чья-то шутка? Отец Гидеон с кем-то повздорил, вот кто-то и подкупил бродяжку чтобы тот умыкнул у него безделушку. Как щелчок по носу. Только не вяжется это с тем, что дальше было. Из-за шутки на дыбу не идут, это я точно знаю. И стражников не калечат. Такое впечатление, что в этой тряпке было что-то важное. А может, и не она была важна, а самый факт кражи. Поговорить бы с отцом Гидеоном ради этого… Только кажется мне, с графской стражей он вряд ли станет откровенен.

— Не станет, — подтвердил Ламберт, — Мне он показался достаточно открытым, он сам сбит с толку и смущен этой выходкой. Я знаю его уже не один год. И никогда я бы не заподозрил его ни в малейшем тайном сношении с кем бы то ни было. Ему и без того тягостно, что кто-то лишился жизни из-за какой-то тряпки. А еще один покалечен и, быть может, тоже отойдет в мир иной. Значит, или шутка или трюк умалишенного?

— Пожалуй, что так. Третьего я тут и подавно не вижу, господин капитан. Но я старый пес, а город меняется с каждым днем, как раковая опухоль, у него новые очертания и манеры. Может, в нем родилось что-то, чего я уже не понимаю и не могу понять…

Ламберт улыбнулся. Несмотря на строгие и правильные черты лица, он, как ни странно, не относился к тем людям, которых красит улыбка. Она выглядела чужой на его лице, как зияющая прореха в рыцарском доспехе или скол в древесной коре. Она была лишней, надетой по случаю.

— Я доверяю вашему чутью, Бальдульф. И еще раз прошу извинить за этот неуместный визит. Теперь я уже не боюсь того, что утратил разум, это дело и верно бессмысленно и глупо. Мне стоит поблагодарить вас и распрощаться.

— Люди по своей природе бессмысленны и глупы, — усмехнулся Бальдульф, поднимаясь чтоб проводить гостя до дверей, — Это их типично человеческое свойство, которое они иногда способны скрывать.

Вино не только сделало меня наблюдательной, оно разгорячило изнутри стылое тело, да так, что на раскаленном языке, как черти на сковородке, заплясали слова. Конечно, я могла бы их сдержать. Когда ты привыкаешь из года в год занимать одно и то же неизменное место в окружающем мире, да и мир тот крошечный, как Божий ноготь, многое привыкаешь сдерживать в себе, хоронить, засыпая сухим перегоревшим шлаком равнодушия. Но я не собиралась заканчивать этот славный вечер так просто.