Игорь Поляков - Доктор Ахтин Страница 9

Мда, пока только масса вопросов и расплывчатых предположений. А фактов — ноль.

Иван Викторович вздохнул и, сложив снимки по стопочкам, убрал их в стол. Взяв телефонную трубку, набрал номер лаборатории и, услышав голос в трубке, сказал:

— Эльвира Николаевна, здравствуйте.

— Конечно, как обычно, по делу. Есть что-нибудь по двум последним случаям?

Он слушал, что ему говорили, и мрачнел на глазах.

— Да, Эльвира Николаевна, вы меня не обрадовали. Что ж, спасибо и на том.

Капитан Вилентьев положил трубку и снова вздохнул. Те отпечатки пальцев, которые они смогли собрать на местах преступлений, принадлежали убитым и их родным. Никаких лишних отпечатков, хотя было бы глупо изначально считать, что убийца оставит улики. На нем были перчатки, когда он кровью рисовал контур вокруг голов жертв.

Никто из соседей ничего не слышал. Никто никого и ничего не видел. Дверные замки не сломаны, а, значит, жертвы сами впустили убийцу. Никаких следов, никаких улик, словно преступление совершил невидимка.

Зацепиться не за что, и это больше всего угнетало капитана Вилентьева.

10

Мать пятнадцатилетней девочки все-таки достала меня. Она сидит напротив меня в приемном отделении и говорит, что они с дочерью отказались от операции, хотя доктор-нейрохирург говорил, что у них нет другого выхода. Она говорит, что подписала в нейрохирургии отказ от операции, потому что знает выход. Она показывает на меня рукой и говорит, что только я могу им помочь и столько уверенности в её голосе, что я понимаю — она не отступит.

Я спрашиваю, где девочка. И смотрю поверх её плеча, выглядывая в коридоре фигуру пациентки. И не вижу, а женщина говорит, что девочка сейчас сидит на лавочке в больничном дворе. Она говорит, что у дочери в последние дни стала очень часто болеть голова, и что она значительно лучше чувствует себя на воздухе. Я киваю и иду к выходу.

Зажмурившись от яркого солнца, смотрю на двор. В тени раскидистого тополя на лавочке сидит девочка — голова опущена, глаза закрыты, руки сжимают дерево лавки, ноги скрещены. Я иду к ней, преодолевая освещенное солнцем пространство, и сажусь рядом.

Даже в тени мы оба не можем спрятаться от солнца, которое нестерпимо ярко занимает всё небо. Окружающие нас здания окрашены в светлые отражающие солнце тона.

Мы молчим некоторое время: я смотрю на входную дверь в приемное отделение, где мать девочки стоит, переминаясь с ноги на ногу, пребывая в раздумье — подойти к нам или нет. Девочка сидит неподвижно в той же позе, словно не замечая меня.

— Сильно голова болит? — спрашиваю я.

И, не получив ответ, говорю через пару минут:

— Я сейчас на некоторое время избавлю тебя от этой боли.

Положив пальцы на затылок, я чувствую пульсирующую боль, которая не дает девочке нормально жить. Через некоторое время, убрав руку, я смотрю на лицо девочки.

Она открывает глаза и смотрит вокруг так, словно видит этот мир впервые.

— Посмотри на меня, — говорю я.

Она поворачивает голову.

Я вижу в глазах — она изменила свое будущее. Еще не совсем так, как я бы хотел, но уже очень неплохо. В сознании оформился образ, для которого она готова жить. Её первая любовь останется с ней навсегда, став светлым пятном в жизни. Она уже сейчас способна прощать, вырвав с корнем ненависть, которая растет в душе. Но — её хватит только на пятнадцать лет. Далее мрак, в котором она будет пребывать последние годы жизни.

И хотя прогресс есть, я понимаю, — еще рано. Ей еще надо умереть в своем сознании.

— Тебе лучше? — улыбаясь, говорю девочке, по-прежнему, глядя в глаза.

Она кивает, словно прислушиваясь к своим внутренним ощущениям, еще не веря, что боль ушла.

— Боль вернется, потому что причина все еще с тобой, — говорю я.

Она как-то неловко улыбается, словно я сказал какую-то шутку и негромко говорит, что хотела бы знать, в чем причина. Она говорит, что знает об опухоли в голове, и что это она виновата в её мучениях. Она смотрит в мои глаза и говорит, что иногда ей кажется, что не только опухоль виновата в том, что она сейчас испытывает.

— Что я должна сделать? — спрашивает она. — Скажите, пожалуйста, доктор, что я могу сделать?

— Когда снова придет боль, ты поймешь, — говорю я, прямо, и не мигая, глядя в её глаза. — Боль будет сильная, но зато она подскажет тебе, что ты хочешь, и что ты можешь. Иногда боль — это лучшее, что может быть у человека в этой жизни. Порой боль, как свет далекого фонаря, освещает путь в темноте, и ведет за собой туда, где избавление.

Я встаю и иду в приемное отделение. Мать бросается ко мне и говорит, что я должен помочь дочери, говорит о том, что я давал клятву Гиппократа, и что им больше некуда идти. Она много говорит, пока я иду мимо неё, но так, ни разу и не произносит волшебного слова. Впрочем, я уже давно понял, что она не знает этого слова. Я оставляю женщину позади и иду по коридору, улыбаясь.

У девочки все получится. Когда вскоре я снова увижу её, она станет если не другим человеком, то уж точно найдет себя в этом мире.

Я уверен в очистительной силе боли, и искренне радуюсь, когда все происходит так, как я предполагаю и вижу.

Боль — один из тех факторов, которые даны нам Богом для того, чтобы мы могли изменяться — и духовно, и физически. И даже осознание приближающейся смерти не так значимо в этом случае, как нестерпимая боль на протяжении медленнотекущих дней.

Я говорю спасибо боли, что дана нам Богом.

11

Когда-то в далеком детстве я впервые понял, что отличаюсь от остальных детей. Это знание пришло не вдруг. Я пытался играть вместе с ними, и мне было одиноко. Я уходил от них, и мне было грустно. Я создавал свои миры, и эти миры были безысходно печальны. Я не понимал, что со мной, и как это можно изменить.

Осознание началось с того, что в семилетнем возрасте я увидел, как умирает мама. Она еще была весела и внешне здорова, а я уже точно знал, когда придет день её смерти. Я еще не понимал, что такое смерть и как с ней бороться. Я видел, что является причиной её будущей смерти, но не знал, что могу сделать.

Я смотрел, как она оставляет меня, отсчитывая сначала недели, потом дни, а вскоре и минуты. Я пытался говорить с ней об этом, а она смеялась, прикуривая одну сигарету от другой.

Она умерла от рака легких, и сейчас я знаю, что мог бы её спасти. Уже тогда сила была со мной, но — я не знал о её существовании.

Она умерла, оставив меня одного, словно отсекла пуповину, что связывала меня с миром людей. Я вырос, но тени, окружающие меня, так и не стали людьми.