Луи Виардо - Топаз-портретист Страница 2

Право, очень жаль: ведь Топазом двигал вовсе не узкий эгоизм и не жажда личной выгоды. Он мыслил куда более широко; он желал ни больше ни меньше как исполнить великую, благородную, гуманитарную и цивилизаторскую миссию. Я часто слышал от него, что, по примеру средневековых иудеев, которые учились медицине у арабов, а потом применяли полученные знания для исцеления христиан, он желал передать от Людей Животным основы изящного искусства и, даровав сии новые познания своим звериным соплеменникам, сделать их почти равными царю творения, с которым у них и без того есть столько общего. Печаль его равнялась амбициям; упав с той огромной высоты, куда вознесла его гордыня, объятый стыдом, угрюмый, недовольный всем светом и самим собой, бедный Топаз потерял сон, аппетит, живость и впал в тоску, заставлявшую опасаться за его жизнь. К счастью, врачей к нему не позвали и положились на природу.

Между тем в это время один декоратор по имени Дагер сделал или дополнил открытие, которому было суждено прославить его имя[10]; открытие важное, способное пригодиться, как утверждают его товарищи, не только физикам, но и художникам, если, конечно, оно будет оставаться для них не более чем полезным подспорьем и не вознамерится их заменить. Как всем известно, применения новому открытию Люди нашли самые разнообразные: сначала изготовляли точные изображения памятников, видов и неодушевленных предметов, а затем начали делать снимки с живых Людей[11].

Я знавал среди Людей одного фанатического любителя музыки: природа не дала ему ни слуха, ни голоса, он пел фальшиво, танцевал не в такт, одним словом, питал к обожаемой музыке любовь без взаимности. Он нанял учителей сольфеджио и роговой музыки, учился играть на фортепьяно и флейте, аккордеоне, большом барабане и треугольнике; он прибегал к методе Вильхема, к методе Пасту, к методе Жакото[12]. Никакого толку: он не мог ни извлечь звук, ни соблюсти ритм. Что же он сделал, чтобы примирить страсть с бесталанностью? Купил шарманку и, без устали крутя ее ручку, получал заслуженное удовольствие днем и ночью сколько душе угодно. Как выяснилось, чтобы стать музыкантом, довольно крепкого запястья.

Сходная уловка спасла жизнь Топазу, вернув ему надежды на славу, богатство и беспримерное служение Звериному роду. Поскольку иезуиты объяснили миру, что цель оправдывает средства, Топаз ловкою рукой вытащил кошелек из кармана толстого банкира, который мирно спал в мастерской, пока художник, борясь со сном, пытался написать его портрет. Завладев этим сокровищем, он купил свою шарманку, иными словами — дагерротип, и, научившись им пользоваться, что было ему вполне по силам, внезапно превратился из артиста-художника в артиста-физика[13].

Приобретя талант, и притом, как мы только что убедились, за наличные, он проделал уже половину пути к той грандиозной цели, какую перед собой поставил. Чтобы проделать вторую половину, он направился в Гавр, сел на корабль, благополучно пересек Атлантический океан и сошел на берег в том самом месте, откуда не так давно был увезен во Францию. Но как многое переменилось с тех пор: из обезьяньего дитяти он превратился во взрослую особь; из пленника, проданного в рабство, — в существо свободное; наконец, из невежественной твари, какие рождаются на свет во множестве, — в подобие цивилизованного Человека.

С бьющимся сердцем ступил он на родную землю, столь привлекательную после долгой разлуки, и, не теряя ни минуты, пустился с аппаратом за плечами в те уединенные и дикие места, куда призывала его, помимо воспоминаний детства, возложенная им на себя цивилизаторская миссия. Вдобавок он был не прочь (он сам после говорил мне об этом) привлечь внимание, наделать шуму, прослыть диковиной, одним словом, воспользоваться очевидным преимуществом, которое давали ему перед туземцами звание путешественника, новоприобретенные познания и хитрая машина; впрочем, он предпочитал обманываться и уверять самого себя, что им движет исключительно неодолимая тяга исполнить свое предназначение.

© Jean Ignace Isidore Gérard

Добравшись до родного леса, Топаз не стал разыскивать ни родных, ни друзей, ибо хотел предстать перед ними в ореоле славы; он обосновался на просторной поляне, своего рода площади, устроенной природой посреди густого леса. С помощью чернокожего Капуцина, которого он в честь второго слуги вольтеровского Рустана[14] прозвал Эбеном и которого, беря пример с Людей, считающих различие в цвете кожи достаточным основанием для деления на господ и рабов, превратил в своего собственного слугу, своего негра, Топаз выстроил из веток элегантную хижину, надежно укрытую широкими листьями лотоса. Над входом он прибил вывеску, гласившую: «Топаз, художник из Парижа»[15], затем разослал повсюду Сорок, которым поручил оповестить всех и каждого о своем прибытии, и наконец открыл лавочку.

Чтобы сделать свои услуги доступными для всех в стране, где еще не научились чеканить монету, Топаз возвратился к первобытной системе обмена. Он брал плату провизией. Портрет стоил сотню лесных орехов, полсотни фиг, двадцать пататов, два кокосовых ореха. Жители бразильских лесов еще не расстались с золотым веком и не имеют понятия ни о собственности, ни о наследстве, ни обо всех правах, которые вытекают из слов «мое» и «твое»[16]; земля у них общая, а фрукты принадлежат тому, кто первый сорвет их с дерева, поэтому, для того чтобы заплатить художнику из Парижа, достаточно было протянуть лапу. Тем не менее поначалу дела шли неважно; Топаз узнал на собственном опыте, что нет пророка в своем отечестве и тем более в своем лесу.

Первыми его навестили другие Обезьяны — представители породы любопытной и торопливой, но недоверчивой, завистливой и лукавой. Увидев, как действует машина Топаза, они, вместо того чтобы восхититься ею, тотчас попытались подражать ее хозяину, а вместо того чтобы поблагодарить своего собрата, издалека доставившего им эту диковину, захотели выведать его секрет и выгоды, которые он намерен получить. Итак, первым делом Топаз столкнулся с контрафакторами. К счастью для него, речь шла не о перепечатке книги в Бельгии[17]: совершить кражу было не так легко. Сколько бы господа Обезьяны ни ломали голову, ни шли на хитрости, ни пускали в ход передние и задние лапы и даже ни помогали друг другу — ибо у них, как и у Людей, для дурного дела сообщников отыскать нетрудно, — все, что они смогли изготовить, — это деревянный ящик, с виду в самом деле очень похожий на Топазов, но лишенный безделицы — внутреннего механизма; одним словом, тело без души. Топаз избежал контрафакции, но не уберегся от зависти. Напротив, неудача привела Обезьян в ярость, и, возненавидев того, кого они не смогли обокрасть, особенно люто, они пустились во все тяжкие, лишь бы ему навредить и его погубить. Недаром говорится, что самых непримиримых врагов мы наживаем среди себе подобных, среди тех, с кем у нас одно ремесло, одна страна, быть может, даже одна семья и один дом. Araña, quien te arañó? — Otra araña como yo[18].

Но рано или поздно достойный всегда торжествует над завистниками и негодяями; добродетели его не тонут — точно так же как не тонет масло в воде. Случилось так, что один важный зверь из тех, кого зовут тяжеловесами, — одним словом, Медведь вышел на поляну, увидел вывеску и по здравом размышлении решил, что не всякий приехавший издалека или сулящий новые впечатления — шарлатан и что Зверь мудрый, умеренный, беспристрастный обязан сначала рассмотреть вещь, а уж потом выносить суждение. Имелась у него и другая причина испытать таланты чужестранца; ведь общим принципам и общим местам, которыми всякое живое существо стремится объяснить любой свой поступок, всегда сопутствует какое-нибудь мелкое личное обстоятельство, о котором говорящий умалчивает, а между тем оно как раз и служит истинной причиной его поведения. Все мы, и Звери, и Люди, немного доктринеры[19]. Так вот, наш Медведь был прямым потомком того спутника Одиссея, который, преобразившись по манию Цирцеиной волшебной палочки, отвечал своему предводителю, скорбевшему о его превращении:

Каков я стал теперь? Каков любой Медведь.Одно обличие другого не сквернее.Тебе ль меня судить? а для меня важнееМоей Медведице понравиться суметь.[20]

Он был фатоват и безумно влюблен. Портрет он хотел подарить своей избраннице. Итак, он вошел в лавку, заплатил двойную цену, поскольку мыслил широко, и уселся перед аппаратом. Был он грузный, вальяжный, исполненный сознания собственной важности и важности своего деяния, а потому без труда смог оставаться неподвижным столько, сколько требовалось. Топаз, со своей стороны, приступил к делу с тем тщанием, какого требует любой дебют, и в результате совместных усилий портрет вышел на славу. Его Светлость был потрясен. Портрет уменьшил его и сделал куда более изящным, а серебристый цвет металлической пластины внес приятное разнообразие в его бурый облик[21]. Одним словом, он стал мил, строен и грациозен. Задыхаясь от радости и гордости, он так быстро, как позволял его степенный характер и тяжелый шаг, бросился к своей любезной и вручил ей драгоценное изображение. Медведица пришла в восторг. Повинуясь велению кокетства — чувства, присущего, кажется, женскому полу везде и всегда, — она повесила портрет себе на шею; затем, повинуясь велению другого, не менее естественного чувства — сообщительности, она отправилась демонстрировать подарок любимого родственникам и знакомым, подругам и соседкам. Благодаря такой прыти уже к вечеру весь звериный люд в округе узнал о таланте Топаза и чудесных плодах его ремесла. Топаз вошел в моду.