Стивен Кинг - Стрелок (пер. Р. Ружже) Страница 4

Головы повернулись. Стрелка и его оружие осмотрели. На мгновение воцарилась почти полная тишина – лишь равнодушный ко всему тапер, не обращая внимания на вновь прибывшего, легко касался клавиш. Потом женщина вытерла стойку, и все вернулось на круги своя.

– Глянь-ка, – сказал в углу один из картежников, подкладывая в пару к червонной тройке четверку пик. Больше карт у него на руках не было. Тот, кто положил червонную тройку, выругался и передал ему свою ставку, после чего настала очередь следующего игрока.

Стрелок приблизился к стойке.

– Тут можно разжиться мясцом? – спросил он.

– А как же. – Женщина взглянула ему в глаза. Должно быть, когда-то она была хороша, но теперь лицо стало бугристым, а по лбу змеился сине-багровый шрам. Она густо запудривала его, но это скорее привлекало к шраму внимание, нежели маскировало его. – Правда, задорого.

– Представляю. Дай-ка три порции да пива.

Снова неуловимая перемена в общей атмосфере. Три порции мяса. Рты наполнились слюной, языки заворочались, медленно и сладострастно подбирая ее. Три порции.

– Это обойдется тебе в пять зелененьких. Вместе с пивом.

Стрелок выложил на стойку золотой.

Все взгляды обратились к монете. За стойкой, слева от зеркала, стояла жаровня с медленно тлеющими углями. Женщина скрылась в небольшой комнатушке позади нее и вернулась с листом бумаги, на котором лежало мясо. Не слишком щедрой рукой она отрезала три ломтя и бросила на огонь. От жаровни поднялся умопомрачительный запах. Стрелок стоял, сохраняя бесстрастное равнодушие и лишь краешком сознания отмечая, что пианино запинается, картежники сбавили темп, а завсегдатаи заведения бросают на него косые взгляды.

Заходящего со спины мужчину стрелок заметил на полпути, в зеркале. Тот был почти абсолютно лыс и сжимал рукоять громадного охотничьего ножа, на манер кобуры прикрепленного петлей к поясу.

– Иди сядь, – спокойно сказал стрелок.

Мужчина остановился. Верхняя губа непроизвольно вздернулась, как у пса, и на миг стало тихо. Потом он двинулся обратно к своему столику. Восстановилась прежняя атмосфера.

Пиво подали в высоком стеклянном бокале с трещиной.

– Сдачи нету, – задиристо объявила женщина.

– Я и не жду.

Она сердито кивнула, словно такая, пусть даже выгодная ей, демонстрация толстого кошелька разгневала ее. Однако золотой взяла, и минутой позже на мутной, плохо вымытой тарелке появились еще сырые по краям ломти мяса.

– Соль у вас водится?

Пошарив под стойкой, женщина выдала ему соль.

– Хлеб?

– Нету.

Стрелок знал, что это неправда, но не стал развивать тему. Лысый пялил на него синюшные глаза. Лежавшие на треснувшей, выщербленной столешнице руки сжимались и разжимались. Ноздри мерно раздувались.

Стрелок степенно, почти ласково принялся за еду. Он кромсал мясо, отправляя куски в рот, и старался не думать о том, что говядину удобнее резать, добавив к вилке кое-что еще.

Он почти все съел и уже созрел для того, чтобы взять еще пива и свернуть папиросу, когда на плечо ему легла рука.

Стрелок вдруг осознал, что в комнате снова стало тихо, и различил вкус сгущавшегося в воздухе напряжения. Обернувшись, он уперся взглядом в лицо того человека, который спал у двери, когда он заходил. Лицо это было ужасно. От него исходили отвратительные прогорклые миазмы – запах бес-травы. Глаза были глазами проклятого – остекленелые, неподвижные и сверкающие глаза человека, который смотрит и не видит; глаза, вечно обращенные внутрь, в бесплодный ад неуправляемых грез, грез, спущенных с привязи, поднимающихся из зловонных трясин подсознания.

Женщина за стойкой издала негромкий стон.

Потрескавшиеся губы покривились, раздвинулись, обнажили позеленевшие замшелые зубы, и стрелок подумал: «Да он не курит. Он ее жует. Ей-богу, жует». И тут же, следом: «Это мертвец. Он, должно быть, мертв уже год». И сразу: «Человек в черном».

Они не сводили друг с друга глаз – стрелок и человек, шагнувший за грань безумия.

Старик заговорил, и ошарашенный стрелок услышал, что к нему обращаются Высоким Слогом:

– Сделай милость, дай золотой. Один-единственный. Потешиться.

Высокий Слог. На миг рассудок стрелка отказался постичь услышанное. Прошло столько лет – века, Боже правый, тысячелетия! Никакого Высокого Слога больше не было, он остался один – последний стрелок. Остальные…

Он потрясенно полез в нагрудный карман и извлек золотую монету. Растрескавшаяся исцарапанная рука потянулась за ней, обласкала, подняла кверху, чтобы в золоте отразилось яркое коптящее пламя керосиновых ламп. Посланница цивилизации, монета, гордо заблестела – золотисто-красноватый, кровавый отблеск.

– Ахххххх… – Невнятный удовлетворенный звук. Покачиваясь, старик развернулся и двинулся назад к своему столику, держа монету на уровне глаз, поворачивая то так, то эдак, пуская зайчики.

Заведение быстро пустело. Створки дверей бешено ходили туда-сюда. Тапер громко захлопнул крышку инструмента и, словно персонаж комической оперы, широченным шагом вышел следом за остальными.

– Шеб! – пронзительно крикнула ему вслед женщина. В ее тоне смешались страх и сварливость. – Шеб, вернись! Да будь оно все проклято!

Тем временем старик вернулся за свой столик и волчком закрутил монету на выщербленных досках, не спуская с нее бессмысленного завороженного взгляда безжизненных глаз. Он запустил ее второй раз, третий, и его веки отяжелели. Четвертый – и голова старика пристроилась на стол раньше, чем монета остановилась.

– Вот так вот, – тихо и яростно проговорила женщина. – Ты выжил мне всех клиентов. Доволен?

– Они вернутся, – сказал стрелок.

– Нет, нынче вечером их уж не жди.

– Кто он?.. – Стрелок указал на травоеда.

– Поди и… – Она завершила команду описанием невероятного способа мастурбации.

– Я должен знать, – терпеливо проговорил стрелок. – Он…

– Занятно он с тобой толковал, – перебила она. – Норт отродясь так не говорил.

– Я ищу одного человека. Ты должна бы его знать.

Женщина уставилась на него. Гнев утихал, уступая место сперва догадкам, потом – сильному влажному блеску, который стрелок уже видел. Шаткое строение задумчиво потрескивало. Вдалеке истошно залаяла собака. Женщина поняла, что он знает, и блеск сменился безнадежностью, тупым, безгласным желанием.

– Мою цену ты знаешь, – сказала она.

Стрелок не сводил с нее глаз. Темнота скрыла бы шрам. Женщина была довольно худа, и сделать дряблым все ее тело не сумела ни пустыня, ни песок, ни тяжелая однообразная работа. А когда-то она была хорошенькой, может быть, даже красивой. Не то, чтобы это было важно. Все равно, пусть даже в сухой черноте утробы этой женщины устроили бы гнездо жуки-могильщики. Все было предначертано.

Женщина вскинула руки к лицу и оказалось, что в ней еще довольно жизненных соков – на слезы хватило.

– Да не пялься ты на меня! Нечего так подло смотреть!

– Прости, – сказал стрелок. – Я не нарочно.

– Все вы не нарочно! – крикнула женщина ему в лицо.

– Погаси лампы.

Она всхлипнула, пряча лицо в ладонях. Не из-за шрама – из-за того, что это возвращало ей если не девственность, то пору девичества. Булавка, удерживавшая бретельку, поблескивала в свете коптящих ламп.

– Погаси лампы и запри дверь. Он ничего не украдет?

– Нет, – едва слышно выговорила она.

– Тогда гаси свет.

Женщина не отнимала рук от лица, покуда не оказалась у стрелка за спиной. Она гасила лампы одну за другой, прикручивая фитили и вслед за этим дыханием задувая пламя. Потом в темноте она взяла его за руку, и рука эта оказалась теплой. Женщина отвела его наверх. Там не было света, чтобы укрывать от него соитие.

<B>6

Стрелок свернул в темноте две папиросы, раскурил и одну передал женщине. Комната хранила аромат хозяйки – трогательный свежий аромат сирени. Запах пустыни забивал его, уродовал, калечил. Он был словно запах моря. Стрелок понял, что боится пустыни, которая ждала его впереди.

– Его звать Норт, – сказала женщина. Ее голос не утратил ни капли прежней резкости. – Просто Норт. Он умер.

Стрелок ждал.

– Его коснулась рука Господа.

Стрелок сказал:

– Я еще ни разу Его не видел.

– Сколько себя помню, все он здесь обретался… Норт, я хочу сказать, а не Господь. – Она пьяно расхохоталась в темноте. – Одно время был тутошним золотарем. Стал пить. Траву нюхать. Потом курить ее. Ребятня начала таскаться за ним повсюду, науськивать собак. И ходил он в старых зеленых штанах, от которых воняло. Понимаешь?

– Да.

– Он начал жевать траву. Под конец уж просто сидел тут у нас и ничего не ел. В мыслях-то он, может, королем себя видел. Может, мальчишки были его шутами, а их собаки – принцессами.

– Да.

– Он помер прямо перед нашим заведением, – продолжала она. – Явился, топоча по тротуару как слон – ходил-то он в саперных башмаках, таким сносу нет, – а за ним хвостом ребятня да собаки. И похож он был на клубок проволочных одежных вешалок, коли их перекрутить да завернуть все вместе. В глазах адские огни горели, а он знай себе скалился – точь-в-точь такие ухмылки детишки вырезают тыквам в канун Дня всех святых. Разило от Норта грязью, гнилью и травой: она стекала из углов рта, как зеленая кровь. Я думаю, он хотел зайти послушать, как Шеб играет на пианино. Прямо перед дверью Норт остановился и вскинул голову. Мне было его видно, и я подумала, что он услышал дилижанс, хоть никакого дилижанса мы не ждали. Тут его вывернуло таким черным, там было полно крови, и все это лезло прямо сквозь его ухмылку, точно сточные воды сквозь решетку. Воняло так, что рехнуться можно было. Норт поднял руки и просто повалился. И все. Умер с этой своей ухмылкой на губах, в собственной блевотине.