Павел Шмелев - Истории Дальнего Леса Страница 52

— Я попробую тебе объяснить, — сигнализировал Василий о рождении, наконец, какой-то гениальной мысли, закатив глаза. — В жизни всякого истинного художника бывают такие моменты когда к нему приходит некая абсолютно конгруэнтная метафизичность, это как взрыв сверхновой звезды в далеких галактиках. И тогда…

Но договорить хорьку не удалось: дверь открылась, и в прихожую Анфисы прямо-таки ввалился выдренок Константин. Константин, конечно, заметил домофон у входа, вот только не любил он эти новомодные заковыристости. Потому и решил объявиться в прихожей этаким подарком судьбы.

Он увидел диковинный блестящий объект и от удивления, а может быть, от восторга забыл закрыть дверь. Для него в этом объекте не было никакой глупой и возвышенной философии, знака судьбы или конгруэнтности естества. Была просто блестящая сущность, которую можно было выгодно продать или прекрасно пристроить в хозяйстве. В общем, вещь явно нужная и где-то по большому счету даже необходимая.

— Вот ведь экая блестящесть, — наконец произнес Константин медленно, соображая, как бы ему взять эту штуковину себе. Он подошел ближе к большому столу около окна, и, внимательно рассматривая блестящий объект, с удивлением добавил — А тут что-то даже написано. Наверное, как пить дать, вещь магическая. Вижу букву «хы» и корону.

— Совсем даже и не «хы», — с обидой в голосе ответил Василий, — учи на досуге буквы. Есть ведь много разных. Да и не буква это совсем, в своем абстрактном преломлении и блестящем естестве натурального образа. Я бы даже назвал это такой своеобразной метафизической конгруэнтностью в исключительно малой форме изящества. В общем, красиво и блестяще замкнутая вещь в себе. Константин, не чувствуешь ли ты, глядя на эту пузатость, конгруэнтный заряд красоты?

Норка Анфиса, увидев, что хорька Василия опять повело на метафизику, искренне порадовалась за себя, что трапеза уже прошла. А то после лекции о философских закавыках и несуразностях кусок в горло не полезет. Но Василия надо было остановить — вот только Анфиса еще не придумала, как это лучше сделать. А сделать это было просто необходимо. Добром его метафизичность явно не кончится.

— Здорово ты сказал, — ответил деловито Константин, думая о своем, — заковыристо и красиво. Я вот хотя и мало что понял, но красоту сложно не почувствовать. Натурально так все преломил. Василий, красоту я, может быть, и чувствую, а вот заряд — нет. У меня прибор электрический есть. Филин на днях мне подарил. Вот он, евойный прибор-то, все заряды чувствует. А мне это без надобности совсем будет. Если я все природные диссонансы, несуразности и заряды буду чувствовать, подобно тебе, я просто заболею. А болеть мне сейчас никак нельзя — дел полно в лесу. Это вы, творческие персонажи, музу свою днями и ночами ждете, а потом начинаете ваять не пойми чего или словесами мудреными кидаться. А я, как зверь сугубо практический, запасы пополняю на зиму и хлопочу по хозяйству. А по поводу букв скажу тебе честно и откровенно: вот мне, например, буквы «хы» на все хватает. Вон мастеровые бобры-американцы, что в отпуск приплыли в наш Дальний Лес, тоже ведь ученые, а двумя звуками обходятся: «о’кей» и «йо». Только это и говорят постоянно. Но прав ты, наверное, ученые типа тебя еще букв напридумывали мне на беду. А теперь переведи то, что сказал, на наше лесное наречие. Проще-то можешь сказать?

— Знаешь, друг мой Константин, букв до ужаса много, а радости в них нет. Потому как радость в их сочленении, — начал Василий уверенным и довольным тоном, — вот ведь как бывает…

— Как оно бывает и про радость сочленения давай потом, — прервал Василия неторопливый выдренок. — Ты ведь заберешься сейчас в свои особливо ученые слова и забудешь перевести, что сказал. А про буквы я так и думал, что их нарочно так много понатыкали. И это противно для простых жителей нашего леса, а в чем-то даже и страшно. Вот. Тут я с тобой и не спорю даже.

— Ага, ну прости, — произнес Василий упавшим голосом, — так вот: как часто мы пытаемся упростить неземную красоту до обыденной и весьма противной земной очевидности, и она пропадает, как…

Но тут поднялся сильный ветер, прервавший пламенную речь Василия, и сквозняк унес метафизическую конгруэнтность философа прочь из нового домика Анфисы. Все получилось как-то несказочно, просто и зримо, в чем-то даже весомо и грубо.

Василий остановился на полуслове перевода произнесенного им шедевра лесной словесности на простое лесное наречие, удивленно наблюдая, как его находка уплывает прочь. Он замахал лапками, но пока к нему вернулся дар речи, стол был девственно чист и пуст.

Наступила невероятно мучительная пауза. На мордочке Василия попеременно прошла вся гамма чувств от удивления к внутреннему напряжению и, окончательно, к обиде большого художника на нетипичную для таких сказочных мест несусветную стервозность окружающей среды.

Анфиса присела рядом с лавкой в кресло-качалку и, тяжело вздохнув, изрекла с чувством исполненного долга, кивая в такт мордочкой:

— Зря ты расстраиваешься. Ты посмотри на все в перспективе, как настоящий художник. Вот сам подумай: абсолютно нет никакого повода расстраиваться. Сам же говорил, что вдохновение, как и истинное счастье, мимолетно. Мгновенно, тем и ценно. Радуйся, что у тебя оно было. Вспоминай его по-доброму. Иди, твори, живописуй! Смотри только не расплещи идею по дороге. А блестящая пузатость улетела вдохновлять кого-то еще. Сущность у нее, у пузатости, такая. Неустойчивая и мимолетная. В чем-то даже и гениальная своей спонтанной неуловимостью. Вот. Так что иди. Жду от тебя новых творений.

— Оно конечно, — невесело проговорил Василий, впадая в философскую задумчивость, — не пузякой единой живем…

— Правильно ты рассудил, — поспешно и уверенно вставил свое слово выдренок Константин. — Ты всегда вперед смотри, счастье, оно к нам кусочками приходит. Маленькими. Вот потому и ждем его.

Василий попил еще малинового чая, совсем успокоился и отправился восвояси, творить. Он два раза обошел новый домик Анфисы, заглянул в соседние кусты. Творчество творчеством, но свою блестящую находку он все-таки искал, да так ничего и не нашел. Василий на то и был настоящим философом, чтобы не печалиться от всяких несусветностей быстротекущей жизни, быть выше всяких там бытовых несуразностей. Решил он прекратить поиски и отправиться домой, пока нахлынувшее вдохновение не расплескалось среди будничных неказистостей суетного дня. Что бы там ни было, но пришла к нему в голову идея новой инсталляции. Идея значительная и блестящая, и по-своему замечательная и пузатая.

Норка Анфиса, закрыв за ним дверь, была очень довольна, что все так удачно сложилось: и Василий мимолетно вдохновился и пошел творить новую серию своих загогулин, и золотистая пузатость удачно колданулась в соседние кусты орешника и была надежно скрыта магическими средствами от посторонних глаз.

А пуговица-пузяка лежала в кустах и думала, что быть продолжением указующего перста короля почетно, но все камзолы, даже королевские и расшитые золотыми нитями, удивительно быстро выходят из моды. Дошло до нее осознание мимолетности своей славы на королевском одеянии и мудрости изменчивой судьбы и удивительного провидения.

Быть вдохновением народного ваятеля еще лучше, но уж больно неказист сам творец. К тому же она никакая не метафизичная конгруэнтность. Вот ведь что придумал, кто же захочет так называться! А с магическим персонажем быть интереснее всего: и поговорить можно, не напрягаясь и не заморачиваясь трудностями перевода. К тому же, и нитками пришпиливаться не надо, и во всякие там инсталляции входить не требуется. Живи себе легко и просто да радуйся жизни в сказочных местах под присмотром магического персонажа.

Повезло ей в жизни, думала пуговица, ах как повезло. Просто сказочное везение. Повезло заслуженно и определенно, и думать даже нечего. Ей помогает сама судьба. И, предчувствуя свое несомненно блестящее будущее, пуговица-пузяка прихорашивалась, вытирая пыль дальних дорог мягкими и пушистыми листами магического орешника. Впереди ее ждала торжественная встреча и много задушевных разговоров с магическим персонажем…

ИСТОРИЯ ДВАДЦАТАЯ

Домовой, или Новый домик хорька Василия

Так часто бывает в жизни: когда все хорошо, весьма прилично или уж, по крайней мере, относительно терпимо и совсем даже не противно, то ты расслабляешься и не ждешь от череды быстротекущих дней кажущейся такой устоявшейся жизни никаких особых неприятностей, да и не особых, а просто мелких и противных неприятностей — тоже не ждешь. Вот тут-то, как будто назло, тебя и настигает настоящее природное коварство и особая несуразность судьбы.

Недаром обернувшийся большой и красивой птицей ежик называл свою судьбу индейкой: таковой она на самом деле часто и бывает, временами по воле провидения или какой-то еще непонятной силе мироздания поворачиваясь к нам своей капризной и неизбывно коварной стороной. Так что нельзя расслабляться. И даже без Напасти Лесной бывают такие кульбиты природной несусветности бытия, возникающие самым что ни на есть натуральным путем, что даже и не придумаешь специально подобную несуразность. Просто беда. Особенно у творческих натур вроде хорька Василия.