Мария Галина - Ганка и ее эльф Страница 6

— Мамо…

— А потом что будешь делать? Совьешь гнездышко из травы и сунешь туда эльфенка? Федора померла, Ганка, кому еще подкинешь?

Ганка таращилась на мать, а та все сплетала и расплетала пальцы.

— Я, мамо, в лес не для того бегала, — сказала она наконец, — мне сон приснился. Приснилось, Роман в кучу упал. Я и побежала. Сказать ему, чтобы поостерегся.

Мать выпрямилась, напряженно вытянула высокую сухую шею.

— Да ты чего?

Ганка теперь и сама верила, что сон приснился ей, а не эльфенку.

— А он сказал, беги отсюда, коза, — Ганка всхлипнула и почесала нос о плечо.

— Как сглазили тебя, — шепотом сказала мать. — Неуж не знаешь: нельзя такого жигалям говорить. И если боишься — нельзя. И если снится — нельзя. У жигаля с удачей свой договор, нельзя его под руку толкать. Роман, ох, Роман!

— Я ж люблю Романа, мамо, — Ганка склонила беспутную голову, — я ж хотела как лучше…

— Как лучше она хотела, — мать встала и, морщась и растирая поясницу, наклонилась, чтобы подхватить подойник, — это все лесные чары… они-то глаза и отводят… таким дурехам, как ты.

— Мамо, а правда, что у них своих девок нет? — не удержалась Ганка.

— Нет или есть, а только никто их не видел, — сказала мать и пожала плечами, — никогда. Этих видят, ну, нечасто, бывает… А девок их — нет, ни разу. Может, прячутся они…

— А… вилии? Может, они, ну, с вилиями…

— Может, и с вилиями, — легко согласилась мать. Она стояла, выпрямившись, прислушиваясь к чему-то, а потом вдруг разжала руку, и подойник грохнулся на землю. Белое густое молоко выплеснулось через край и потекло лужицей.

Теперь и Ганке стало видно, как из-за пригорка показались двое, идущих друг за другом тяжело, осторожно, как бы зажатых двумя длинными жердинами, и между двумя этими жердинами было серое одеяло с красной каймой, и там, в одеяле, точно в люльке, невидимый, покачивался третий.

Мать, прижимая руку к груди, побежала навстречу, черная коса вывалилась из-под платка и прыгала по спине… Ганка побежала за ней, хотя больше всего на свете ей сейчас хотелось стать очень маленькой и куда-нибудь спрятаться, хотя бы вот под поленницу.

— Роман? — спросила мать тихо и безнадежно.

Батя сплюнул черным, должно, в горло ему набилась сажа.

И лицо у него было черное, а глаза красные.

— Провалился в кабан, — сказал он хрипло.

— Хоть есть что домой нести, — у матери искривились губы, словно она улыбалась…

— Живой он, мать, — сказал Митро. Он выглядывал из-за плеча отца, тоже чумазый, страшный, но сверкнул белыми зубами, впрочем, незаконная эта улыбка мигом погасла, точно зарница в ночи над дальними горами, — успел выскочить. И мы успели. Живой. Только обгорел сильно. Ну, до свадьбы заживет…

Мать, наконец, заплакала, тихо, словно бы с облегчением, и пошла рядом с носилками, заглядывая в лицо лежащему там Роману — тот, видно, очнулся, и Ганка слышала, как он постанывает от боли и скрипит зубами.

— Роман, — она выглянула из-за батиной спины, стараясь поймать взгляд брата.

Роман повернул на бок голову — ресниц у него больше не было, и бровей не было, а лицо все в черной корке, словно бы спекшееся, но глаза целые, хотя веки словно бы вывернуты наружу и оттого глаза казались голые…

— Ну что, коза, — вытолкнул Роман из черного рта — накликала?

— Матуся дала мне по уху, — сказала Ганка, — а Роман отворачивается к стене и молчит. А батя с Митро говорят, чтобы я больше не ходила к ним. Потому что я глазливая. И теперь им Василь еду носит, хотя он маленький еще. А отец Маркиан как меня видит, плюется. Тьху, говорит, на тебя, блудодейка.

На Ганку, раз уж она не ходила больше на куренную поляну, матуся навалила уйму всякой работы. И эльфенок пропал, как не было — хотя Ганка все ждала, что он появится, все оглядывалась — и на речке, и на выгоне… И уж совсем затосковав, пошла к коряжке, и вот он, тут — выскочил из-за орешника, где до того прятался, никому не видимый. Ганка сначала обрадовалась, а потом рассердилась — вот он, эльфенок, и ничего ему не делается, а все тумаки достаются ей, Ганке. Ей хотелось, чтобы эльфенок чувствовал себя виноватым, а он сидит себе, как ни в чем не бывало.

— А я знал, что ты придешь, — венок у него был из дубовых листьев, и листья эти отличали червонным золотом. Еще в венок были вплетены гроздья рябины. Красиво. — Во сне видел.

— А зачем я пришла, не знаешь? — спросила она сурово. — Я пришла, чтобы сказать, что нам нельзя больше видеться. И не бегай за мной!

— Разве я бегаю? — таращит свои зеленые глаза эльфенок. — Это ты за мной бегаешь!

— Я? Бегаю? — Ганка аж задохнулась от возмущения. — Ах ты, нечисть лесная! Да я… Да я ненавижу тебя! Ты мне всю жизнь испортил!

— Ганка, Ганка, я ж не хотел ничего плохого, — эльфенок, чтобы угодить ей, надел портки, и теперь сидел на их коряжке, смешно ерзая, потому что портки с непривычки ему мешали. — Разве я тебя чем обидел, Ганка? Мы же… даже не лежали вместе.

— Знаю, а только… нельзя нам больше видеться. Вот, последний раз пришла я на тебя посмотреть.

Она протянула руку и дотронулась до его щеки, гладкой, горячей и нежной, точно раковина-перловица.

— Как же я, Ганка? — зеленые глаза эльфенка наполнились слезами, стали похожи на маленькие болотца. В зелени и синеве плавали золотистые пятнышки — Ганка всегда дивилась, как это у него глаза могут быть такими разными; каждый миг — разные. Ах, как ноет ее бедное сердце — эльфенок уйдет навсегда, и волшебство уйдет навсегда. Приворожил ее, не иначе. Он и Федору когда-то так же приворожил, так, что она забыла своих и ушла с ним в лес, а ведь был совсем маленьким. Ах, эльфенок, эльфенок, что ты со мной делаешь!

— Что же я совсем один теперь? Как же я… И сыра не будет больше.

Последнее обстоятельство явно расстроило его сильнее всего, и Ганке стало обидно.

— У тебя ж Федора есть, — сказала она ехидно, — она хоть и мертвая, а поговорить любит.

— Федора больше не приходит, Ганка, — эльфенок качнул дубовыми листиками, после чего искоса поглядел на Ганку и большим пальцем ноги ловко подхватил с земли еще один упавший желудь, подбросил его в воздух и поймал — босой ногой же… — я ей сказал, чтобы больше не приходила.

— Это еще почему? — Ганка сняла чоботы и тоже попробовала поднять желудь босой ногой, но у нее ничего не получилось.

— Мы поругались, Ганка. Это из-за тебя… Она говорит, чтобы я с тобой не водился. Что это не дело, с тобой водиться. Чтобы я искал своих. Что я уже вырос и мне пора искать своих.

Федора хоть и мертвая, подумала Ганка, говорила на удивление разумно. Ганка так эльфенку и сказала.

— Я хочу с тобой, Ганка… Ты такая красивая.

— Со мной нельзя, — сердито сказала Ганка, — и ничего я не красивая. Сам говорил, чернявая и нос длинный.

Короткий нос эльфенка сморщился и он быстро-быстро потянул им воздух, точь-в-точь отец Маркиан.

— Может, и не такая красивая, но я без тебя не могу, Ганка… Ты ведь уже совсем взрослая стала, я же чую… Вы, люди, быстро растете. Я тоже скоро вырасту. Приходи ко мне жить в землянку, Ганка. Которую Федора вырыла. Она не велела никому ее показывать, а тебе я покажу. Там тепло. Ну, почти тепло. И я постелю листья папоротника, и мы будем лежать на них.

И везде насыплю цвет полыни, и пижму насыплю, чтобы нас не кусали блохи.

— Ты что, совсем дурень? — сердито спросила Ганка.

Может, дурнями лесные создания называть и нельзя, но этого уж точно можно — дурень и есть!

— Не хочу я жить в землянке и спать на папоротнике. Я хочу спать на лавке, и чтоб холстина была чистая, и одеяло шерстяное, и перина пуховая. Ты бы и правда лучше своих поискал, Листик… твои шалаши из веток плетут и приманивают светляков, и свистом разгоняют тучи, и в шалашах у них всегда лето…

Эльфенок опустил голову, и стал босой ногой чертить в пыли.

— Я искал своих, Ганка, — сказал он наконец, — только знаешь, что… они от меня бегают. Только я вижу кого-то из своего народа, он раз — и все. И пропал. Думаю, от меня человеком пахнет. Потому что я рос с человеком. И ел вашу еду. Вот сыр, например. А может, у меня есть ваша кровь, Ганка? Как ты думаешь?

— Не знаю, — шепотом сказала Ганка. — Не знаю. А только нельзя мне с тобой. Пойду я…

Она встала, взула босые ноги в чоботы и оправила юбку.

— Как же я один, Ганка? — сказал эльфенок так жалобно, что у Ганки аж сердце заныло. — Как же я теперь один?

— А как знаешь, — сухо сказала она. — А будешь приставать, бате пожалуюсь!

И пошла не оглядываясь, хотя почти не видела дороги из-за застилающих глаза слез. Эльфенок, думала она, нечисть, лесная некрещеная тварь, для него что правда, что вранье, все одно, и задурить голову он может так, что и сама не будешь знать, что правда, а что — нет. Так что пускай себе ноет и скулит, или пускай мирится со своей мертвой Федорой…