Рэй Брэдбери - Тёмный карнавал (сборник) Страница 63

Наркотический раствор. Желтый раствор новокаина, кокаина или чего-то еще впитался в твою спину и сделал нечувствительным каждый нерв. Ведь Энн знает все о наркотиках.

Милая, милая, прекрасная Энн.

«Ты боишься щекотки?» — снова звучит у тебя в голове ее вопрос.

Тебя рвет. В окровавленном мозгу эхом раздается твой ответ: «Нет. Давай щекочи. Давай щекочи. Давай щекочи… Давай щекочи, красотка Энн Дж. Энтони. Давай щекочи».

Прекрасной, острой ракушкой.

Нырял вдали от берега за морскими ушками и поцарапал спину о скалы: острые, как бритва, края ракушек оставили на ней неровные полосы. Да, точно. Нырял. Несчастный случай. Неплохо придумано.

Милая, прекрасная Энн.

«Или ты наточила ноготки о точильный камень, дорогая?»

Солнце стучит в твоем мозгу. Песок начинает плавиться под ногами. Ты пытаешься отыскать пуговицы, чтобы расстегнуть, сорвать с себя этот красный покров. Ничего не чувствуя, вслепую, на ощупь ты ищешь застежку. Ее нет. Ты по-прежнему укутан в красный плащ. «Как глупо, — думаешь ты, — как глупо. Как глупо, что тебя найдут в этих длинных красных шерстяных кальсонах. Как глупо».

Где-то должна быть молния. Три длинных разреза, их можно крепко застегнуть на молнию, и тогда эта скользкая красная жидкость перестанет вытекать из тебя. Ты ведь бессмертен.

Раны не глубоки. Надо только добраться до доктора. Надо только принять таблетки.

Таблетки!

Ты бросаешься к пиджаку, шаришь в одном кармане, в другом, в третьем, выворачиваешь его наизнанку, разрываешь подкладку, кричишь и плачешь, и четыре волны с грохотом разбиваются о берег за твоей спиной, ревя, как проносящиеся мимо поезда. И ты снова проверяешь каждый карман в надежде, что какой-то из них был пропущен. Но там лишь кусочек ваты, коробок спичек и два корешка театральных билетов. Ты бросаешь пиджак.

— Энн, вернись! — кричишь ты. — Вернись! Отсюда до города, до ближайшего доктора тридцать миль. Я не смогу пройти их пешком. У меня нет времени.

Добравшись до подножия обрыва, ты поднимаешь глаза. Сто четырнадцать ступеней. Отвесный склон, кажется, пылает на солнце.

Ничего не остается, как только карабкаться вверх.

«Тридцать миль до города, — думаешь ты, — Экая мелочь, тридцать миль».

Чудесный денек для прогулки!

К западу от Октября

© Перевод Е. Петровой

В конце лета двоюродные братья, все вчетвером, нагрянули в гости к Родне. В старом хозяйском доме места не нашлось, поэтому их устроили на раскладушках в сарае, который вскорости сгорел.

А Родня-то была не простая. Каждый перещеголял своих предков.

Если сказать: все они днями спали, а по ночам проворачивали всякие дела, то лучше и вовсе не заводить историю.

Если поведать: кое-кто из них наловчился читать мысли, а кое-кто — летать с молнией и опускаться на землю с листьями, то получится недомолвка.

Если добавить: одни вовсе не отражались в зеркале, а другие (в том же самом зеркале) принимали любую стать, масть или плоть, то это будет на руку сплетникам, хотя и недалеко от истины.

Обретались в доме и дядья с тетками, и родные с двоюродными, и деды с бабками — что поганки на опушке, что опята на пне.

А разных окрасов и вовсе было не счесть. Сколько можно намешать за одну бессонную ночь, столько и было.

Кое у кого еще молоко на губах не обсохло, а иные были ровесниками Сфинкса: застали ту пору, когда он только-только погрузил каменные лапы в прибрежный песок.

Вот такое невообразимое сборище, примечательное и числом, и подноготной, и норовом, и даровитостью. Но самой примечательной из всех была…

Сеси.

Сеси. На самом-то деле ради нее и наведывались сюда все родичи, а обняв ее, не торопились восвояси. Чудесных талантов у нее было множество — как зерен в спелом гранате. Вернее сказать, был у нее один-единственный дар, который искрился бесконечными узорами. В ней уживались все чувства всех живых созданий. В ней уживались все страсти, от первой до последней, какие с незапамятных времен изображались на холсте, на подмостках, на экране. Что ни попросишь — все исполнит.

Попроси вырвать у тебя душу, словно больной зуб, и унести к облакам, чтобы охладить пыл, — так она и сделает: поднимется ввысь, да еще облака выберет такие, которые набухли дождем, сулящим свежую траву и ранние цветы.

Попроси взять все ту же душу и облечь ее плотью дерева — наутро проснешься и почувствуешь: на ветках у тебя висят яблоки, а на зеленой макушке средь листвы распевают птицы.

Попроси обратить тебя в лягушку — и будешь днями напролет барахтаться в болоте, а по ночам квакать, выводя свои лягушачьи трели.

Захочешь стать чистым ливнем — и напитаешь собою все, что есть сущего. Захочешь стать луной — и тут же увидишь внизу затерянные города, выбеленные твоим сиянием до цвета савана, туберозы и бестелесного призрака.

Сеси… Она брала твою душу вместе с мудростью и наделяла ею хоть зверя, хоть росток, хоть камень — только слово скажи.

Понятное дело, Родня к ней тянулась. Понятное дело, никто не спешил прощаться после обеда, все засиживались допоздна после ужина, не расходились далеко за полночь — и так неделю за неделей!

Так вот, четверо двоюродных братьев тоже наведались в гости.

И на закате первого дня, почитай, хором спросили:

— А можно?..

Они стояли рядком в хозяйском доме, подле ложа Сеси, а та не выбиралась из постели ночами напролет и даже в полдень, потому что родным и близким все время требовались ее таланты.

— Что «можно»? — с ласковой улыбкой переспросила Сеси, не открывая глаз. — Чего вам хочется?

— Мне… — начал Том.

— Как бы это… — сказали Уильям и Филип.

— А ты сумеешь?.. — спросил Джон.

— Перенести вас в здешнюю психушку, — угадала Сеси, — и показать, что творится в головах у дуриков?

— Точно!

— Сказано — сделано! — кивнула Сеси. — Идите к себе в сарай и ложитесь спать.

Все четверо помчались со всех ног. Улеглись.

— Молодцы. Повернулись бочком, сели торчком… и полетели гуськом! — промолвила она.

Их души вырвались наружу, как пробки. Воспарили, как птицы. Блестящими, но невидимыми иголками проникли в большие и маленькие уши, коих предостаточно было в лечебнице для умалишенных, что стояла за оврагом, у подножья холма.

— Ах! — Увиденное привело их в восторг.

Пока братья витали, где им хотелось, сарай сгорел дотла.

Домочадцы, охваченные паникой, сбились с ног, пока таскали воду, и никто не задумался, что же хранилось в том сарае, куда подевались братья-летуны и к чему приложила руку Сеси, которая сейчас крепко спала. До того безмятежен был сон общей любимицы, что она даже не услышала, как завывает пламя, и не ужаснулась, когда рухнула крыша, похоронившая четыре факела в виде человеческих фигур. А двоюродные братья не сразу сообразили, каково будет жить дальше, если от тела остался один пшик. Но вскоре небеса содрогнулись от немого грома: он прокатился по всей округе, дал пинка бестелесным духам погибших братьев, раскружил их четверку на крыльях ветряной мельницы и опустил на ветки деревьев. В это мгновение Сеси охнула и спустила ноги на пол.

Подбежав к окошку, она выглянула во двор и закричала так, что братья пулей примчались домой. А ведь до того как грянул гром, все четверо находились в разных палатах: они отворяли дверцы в головах умалишенных и сквозь вихри конфетти разглядывали многоцветье безумия и темную радугу кошмаров.

Родичи замерли вокруг пожарища. На крик Сеси все как один обернулись.

— Что тут стряслось? — прокричал Джон из ее уст.

— Да объясните же! — слетели у нее с языка слова Филипа.

— Ну и дела! — охнул Уильям, обводя двор ее глазами.

— Сарай сгорел, — сказал Том. — Нам каюк!

Черная от сажи, пропахшая дымом Родня, которая теперь смахивала на шутовскую похоронную процессию, в остолбенении глядела на Сеси.

— Сеси! — разгневалась Матушка. — Ты не одна? Кто там у тебя?

— Это я — Том! — прокричал Том ее губами.

— И я — Джон.

— Филип.

— Уильям!

Духи отзывались языком Сеси.

Родня замерла в ожидании.

Тогда четыре молодых голоса хором задали самый последний, сокрушительный вопрос:

— А вы хоть одно тело спасли?

Родичи так и ушли в землю на целый дюйм, пришибленные ответом, который не отважились вымолвить.

— Погодите-ка… — Сеси оперлась на локти, чтобы ощупать подбородок, лоб и губы, за которыми теперь точно так же опирались на локти четверо бойких призраков. — Постойте, а что мне с ними делать? — Ища ответа, она вглядывалась сверху в лица родичей. — Не могу же я таскать с собою двоюродных братьев! Им не ужиться у меня в голове!