Роберт Харрис - Фатерланд Страница 18

Марш принадлежал к категории один-два; Фибес как назло находился на самой грани третьей. Впрочем, среди расовых фанатиков редко можно было найти арийских суперменов с голубыми глазами – эти фанатики, по словам «Дас шварце кор», были «весьма озабочены тем, чтобы их принадлежность к расе считалась общепризнанной». В то же время болотистые окраины расселения германской расы патрулировались теми, кто был не слишком уверен в чистоте своей крови. Непрочное положение порождает хороших стражей границ. Самыми громогласными защитниками чистоты расы были кривоногий франконский учитель, выглядевший смешным в традиционных кожаных штанишках; баварский лавочник; рыжий тюрингский бухгалтер с нервным тиком и влечением к членам гитлерюгенда, тем, что помоложе; калеки и уроды, недоноски нации.

Это относилось и к Фибесу – близорукому, сутулому, кривозубому рогоносцу Фибесу, – которого рейх осчастливил такой работой, о которой он мечтал. Гомосексуализм и смешение рас заняли место изнасилований и кровосмешения среди караемых смертью преступлений. Аборт, «подрывное действие против расового будущего Германии», также карался смертной казнью. В шестидесятые годы с их терпимостью наблюдался большой рост половых преступлений такого рода. Фибес, любитель копаться в грязных простынях, трудился все часы, выделенные для этого фюрером, и был счастлив, по словам Макса Йегера, как свинья в конском дерьме.

Но не сегодня. В данный момент он в сбившемся на бок парике и со слезами на глазах пил у себя в кабинете.

Марш сказал:

– Если верить газетам, Штукарт умер от сердечной недостаточности. – Фибер заморгал. – Но, по данным архива, личное дело Штукарта у тебя.

– Не могу ничего сказать.

– Разумеется, можешь. Мы же коллеги. – Марш сел и закурил. – Я так полагаю, что мы только и занимаемся тем, что спасаем «честь мундира».

– Не просто фамилии, – пробормотал Фибес. Он колебался. – Дай закурить.

– Бери. – Марш угостил коллегу сигаретой и щелкнул зажигалкой. Фибес опасливо, как школьник, затянулся.

– Признаюсь, Марш, это дело здорово меня потрясло. Этот человек в моих глазах был героем.

– Ты его знал?

– Естественно, ведь он был очень известен. Но лично никогда не встречал. А почему ты им интересуешься?

– Государственная тайна. Это все, что могу сказать. Сам знаешь.

– А, теперь понятно. – Фибес налил себе изрядную порцию шнапса. – У нас с тобой много общего, Марш.

– Да ну?

– Точно. Ты единственный следователь, который так же долго сидит на работе, как я. Мы отделались от жен и детей, от всего этого дерьма. Живем одной работой. Когда дела идут хорошо, и нам хорошо. Когда плохо… – Его голова упала на грудь. Через минуту он спросил: – Книгу Штукарта читал?

– К сожалению, нет.

Фибес достал из стола и протянул Маршу потрепанный том в кожаном переплете. «Комментарий к немецким расовым законам». Марш пролистал её. Здесь были главы, посвященные каждому из трех нюрнбергских законов 1935 года: Закону о гражданстве рейха, Закону о защите германской крови и германской чести, Закону об охране генетического здоровья германского народа. Некоторые места были подчеркнуты красными чернилами и помечены восклицательными знаками: «Чтобы избежать расового ущерба, необходимо, чтобы пары до брака подвергались медицинскому обследованию», «Брак между лицами, страдающими венерическими заболеваниями, слабоумием, эпилепсией или „генетическими пороками“ (смотри Закон 1933 года о стерилизации) разрешается только после предъявления справки о стерилизации». Были и таблицы: «Общий обзор допустимости браков между арийцами и неарийцами», «Распространенность кровосмешения первой степени».

Для Ксавьера Марша все это было непонятным набором слов.

Фибес сказал:

– Большая часть этого теперь устарела. Многое здесь относится к евреям, а все евреи, как мы знаем, – он подмигнул, – уехали на Восток. Но я до сих пор молюсь на Штукарта как на Библию. Его книга для меня – краеугольный камень.

Марш вернул книгу. Фибес бережно, как младенца, взял её в руки.

– А теперь мне действительно хочется увидеть материалы, относящиеся к смерти Штукарта, – сказал Марш.

Он думал, что Фибеса придется долго уламывать. Но тот сделал широкий жест, держа в руке бутылку шнапса:

– Валяй, смотри.

Личное дело крипо было довольно старым – начато более четверти века тому назад. В 1936 году Штукарт стал членом комиссии министерства внутренних дел «по защите германской крови», состоявшей из чиновников, юристов и врачей, которая рассматривала заявления о возможности браков между арийцами и неарийцами. Вскоре полиция стала получать анонимки, утверждавшие, что Штукарт за взятки выдавал разрешения на такие браки. Кроме того, он, по всей видимости, склонял некоторых женщин к половым сношениям.

Первым заявителем, назвавшим себя, был портной из Дортмунда, некто Мазер, который сообщил местному партийному руководству, что его невесту изнасиловали. Его заявление передали в крипо. Никаких материалов расследования не было. Вместо этого Мазера и его подружку отправили в концлагерь. В досье содержались и другие доносы-осведомителей, включая одного из однополчан Штукарта. Никаких мер ни разу не принималось.

В 1953 году Штукарт вступил в связь с восемнадцатилетней варшавянкой Марией Дымарской. Она утверждала, что у неё были немецкие предки ещё с 1720 года, и собиралась выйти замуж за капитана вермахта. Эксперты министерства внутренних дел вынесли заключение, что документы подделаны. В следующем году Дымарской выдали разрешение на работу в качестве домашней прислуги в Берлине. Ее нанимателем был не кто иной, как Вильгельм Штукарт.

Марш оторвал глаза от досье.

– Как ему в течение десяти лет удавалось выходить сухим из воды?

– Марш, он же был обергруппенфюрером. На таких людей лучше не жаловаться. Помнишь, что стало с Мазером, когда он пришел со своим доносом? И потом – ни у кого тогда не было доказательств.

– А теперь?

– Загляни в конверт.

Внутри папки в конверте из грубой бумаги он нашел дюжину на удивление высококачественных цветных фотографий Штукарта и Дымарской в постели. Белые тела на красных шелковистых простынях. Они были сняты из одной точки рядом с постелью. Лица, искаженные на одних снимках, расслабленные на других, было легко узнать. Тело девушки под мужчиной, бледное и худое, казалось очень хрупким. На одном из снимков она сидела на нем верхом, тонкие белые руки за головой, лицо обращено в сторону аппарата. Крупные славянские черты лица. Но с её выкрашенными белокурыми волосами до плеч она могла сойти за немку.

– Сделаны недавно?

– Лет десять назад. С тех пор он поседел. Она несколько располнела. С годами стала соблазнительнее.

– Можно получить представление, где это они? – Задний план размыт. Коричневая спинка кровати, красно-белые полосатые обои, лампа под желтым абажуром – все это можно увидеть где угодно.

– Это не его квартира. Во всяком случае, теперь она выглядит не так. Гостиница, возможно, бордель. Аппарат спрятан за зеркалом. Видишь, иногда кажется, что они смотрят прямо в аппарат? Я видел этот взгляд сотни раз. Они рассматривают себя в зеркале.

Марш снова изучил каждую из фотографий. Глянцевые, ни одной царапины – свежие отпечатки со старых негативов. Картинки, которые может предложить вам сутенер где-нибудь на глухой улочке Кройцберга.

– Где ты их отыскал?

– Рядом с трупами.

Сначала Штукарт застрелил свою сожительницу. Согласно протоколу о вскрытии, она, полностью одетая, лежала лицом вниз на кровати в квартире Штукарта на Фриц-Тодтплатц. Он вогнал ей в затылок пулю из своего эсэсовского «люгера» (если так было на самом деле, подумал Марш, то, вероятно, этот писака пользовался им в первый и последний раз). Следы уплотненных хлопковых волокон в ране наводили на мысль, что выстрел был сделан сквозь подушку. Потом он сел на край кровати и, по всей видимости, покончил с собой выстрелом в рот. На фотографиях с места происшествия тела были неузнаваемы. Штукарт сжимал в руке пистолет.

– Он оставил записку, – сказал Фибес, – на столе в столовой.

«Своим поступком я надеюсь избавить от затруднительного положения семью, рейх и фюрера. Хайль Гитлер! Да здравствует Германия! Вильгельм Штукарт».

– Шантаж?

– Вероятно.

– Кто обнаружил трупы?

– Тут самое интересное. – Фибес выплевывал слова, словно яд. – Американская журналистка.

Ее заявление было в папке. Шарлет Мэгуайр, 25 лет, берлинский корреспондент американского информационного агентства «Уорлд юропиен фичерз».

– Настоящая сучка. Завизжала о своих правах, как только её доставили в полицию. Права! – Фибес отхлебнул солидный глоток шнапса. – Вот дерьмо, теперь, думаю, нам придется быть любезными с американцами, верно?

Марш записал её адрес. Кроме нее, в качестве свидетеля был допрошен лишь швейцар дома, где жил Штукарт. Американка утверждала, что видела на лестнице двух мужчин непосредственно перед тем, как обнаружила трупы, но швейцар настаивал на том, что там никого не было.