Иар Эльтеррус - Фиолетовый меч Страница 12

– Позвольте, но если я правильно понял… Из вашего вывода следует, что Бог есть вселенная, природа, безразличная к человеку… Зачем же тогда ваши храмы и богослужения?

Иерарх усмехнулся.

– Не будьте наивным… Это нужно для черни, и потом – есть еще вы. Само существование Триединого, как символа божества, сошедшего на Землю, позволяет говорить о локальных проявлениях Бога и персонализации его как личности. Это дает интересные возможности для диалога между Богом и Церковью.

– Даже так? Именно Церковью – с большой буквы? – Хранитель с иронией смотрел на священника. – Не много ли чести? Вы хоть сами замечаете, что играете словами? А насчет того, что я в пути – это точно. Тот, кто уверен, что знает все – не знает ничего.

– Вы не правы… Религия ведет к одному – к ИСТИНЕ. Это в науке играют словами, а в религиозности все по-другому – то, что было вчера, уже никогда не повторится! Наука – это просто ЭКСПЕРИМЕНТ, но лучше вот так: наука исключает самих ученых. Она спрашивает обо всем, кроме самих спрашивающих. Религия вопрошает о вопрошающих. Поле деятельности религии – это та область, которую наука постоянно отрицает: узнать познающего, увидеть смотрящего, почувствовать чувствующего, осознать сознание. Определенно это гораздо более великое приключение, чем любая наука, потому что это происходит внутри самого ученого. Ученый может отправиться к истокам, может найти самую отдаленную границу объективной реальности, но останется абсолютно несведущим относительно самого себя. Поэтому ученые не только бесполезны – они вредны!

– Физика поля не является вещью, но существует – и ученые с ней работают! И именно они найдут Бога! Просто потому, что не говорят, а делают, не жонглируют словами, а ИЩУТ! Это гораздо сложнее, но – правильней! Впрочем, я понял, что дискуссия невозможна – ваше сознание зашорено, вы просто не допустите другой точки зрения.

– Какой вы еще ребенок! Именно тот, кто верит, не задумываясь, – знает все! Глупец норовит сделать добро и забывает о людях. Мудрый бездействует. Глупый делает тысячу дел, и дела его нарочиты. И оттого у глупца все именно так: утрачена добродетель – выпячивается справедливость. Утрачена справедливость – вырастает закон. Закон есть угасание преданности и веры и начало смуты. Как цветок отвлекает от плода, так познание уводит от истины. Благоговение перед цветком – признак невежества. Мудрый ищет плод, не соблазняясь веером соцветий. Как цветок отвлекает от плода, так познание уводит от истины. И будешь ты как цветок, у которого Церковь оборвет листья, дабы превратилась его жизнь в горький, но необходимый плод завершения!

Иерарх трижды хлопнул в ладоши, с сожалением смотря на Элана. Дверь бесшумно распахнулась, и в проеме возникли трое плечистых монахов с веревками в руках.

– Похоже, логические аргументы кончились, в ход пошли более сильные, – мрачно сказал себе Элан, оглядывая карцер.

Темная келья размером не больше чем метр на два, но, в отличие от того, что рисовало воображение, довольно сухая, к тому же есть деревянные нары. Однако не успел Хранитель порадоваться этому обстоятельству, как его грубо бросили на пол и принялись плотно упаковывать в гигантский кусок брезента, наматывая его как можно туже. Специальные застежки защелкнулись вдоль всего полотна, оставляя его ровным и не позволяя пережаться.

– Человеческая плоть слаба, но именно она заставляет нас гордо поднимать голову и бросать вызов тем, кто неизмеримо сильнее и могущественней. Поднимите и положите его на скамью – мы же не хотим, чтобы наш будущий соратник простудился?

Грубые руки небрежно подхватили спеленатого как младенец землянина и небрежно бросили на нары. Тот больно стукнулся затылком о стену и прикусил губу, чтобы не взвыть от негодования и бешенства. А тихий, елейный голосок продолжал вещать:

– Это так называемый кокон лишения тела. Несмотря на твои попытки напрячь мышцы на руках и ногах, завернут ты очень надежно. Мои помощники – мастера своего дела. Сейчас ты не можешь пошевелить даже пальцем. Правда, лицо заматывать не велено, но это слабое утешение – после того, как закроется дверь, даже лучик света не проникнет сквозь каменную толщу. И, кстати: после часа нахождения в коконе все тело немеет, и ты перестанешь его ощущать, через сутки мышцы начнут медленно погибать от недостатка кислорода, а еще через неделю у тебя начнется гангрена рук и ног. Даже я не знаю, когда тебя отсюда выпустят. Наверное, тогда, когда ты решишь идти по пути, милосердно указанному тебе святой матерью-церковью. До встречи! Или прощай, не знаю…

Дверь закрылась, и наступила темнота.

Кап. Кап. Где-то за стеной, на пределе слышимости звучал перестук капель. Элан облизнул пересохшие губы. А он еще радовался, что его поместили в сухую камеру! Руки и ноги он перестал чувствовать почти сразу. Они будто растворились в тесноте черных тисков. Потом пришло отчаяние – и удушье. Легкие не могли растянуть толстый брезент, и человек заметался в ужасе, пытаясь вдохнуть побольше воздуха.

Но скоро сил на отчаяние не осталось. Тюремщики хорошо знали свое дело – воздуха в сжатые легкие попадало ровно столько, чтобы не умереть от удушья. Хранитель сам не заметил, как приспособился дышать ровно и неглубоко, как во сне, аккуратно расходуя каждую молекулу кислорода, попадающую в его тело. Он даже стал приноравливаться к странному состоянию покоя, в котором оказался – и все же на смену удушью пришла жажда. Вначале слабая и еле заметная, она постепенно набирала силу. Элан с содроганием наблюдал, как растет это столь простое, сколь и невозможное сейчас желание. В тщетной попытке освободиться он вновь заметался на топчане, пытаясь сделать хоть что-то, но добился лишь нового приступа удушья.

Землянин притих, ожидая, когда легкие вновь заработают в том особом режиме грез наяву, когда дыхание станет едва различимым, будто ветерок от крыльев порхающей бабочки – и не заметил, как сознание его стало совершенно чистым, словно кто-то провел по нему тряпкой, сметая неуклюжие и неловкие мысли, мешающие внутреннему состоянию покоя и какой-то странной, неземной белизны. Сразу куда-то исчезли все страхи и волнения, тело успокоилось и работало от силы в одну десятую своего обычного режима. Удары сердца стали медленней… Еще медленней… Приходилось ждать, дожидаясь очередного удара: тук… тишина… Кажется, прошла целая вечность, полная пустоты. Тишина, не нарушаемая уже ничем… Тук… Потом биение сердца стало глуше, и приходилось напрягать слух, чтобы уловить его и до этого негромкие удары. Элан внезапно обнаружил, что висит над топчаном, с трепетом всматриваясь в собственное тело… Внезапно нахлынул страх – и тело под ним забилось, ринулось вперед, и Хранитель вновь ощутил давление старого брезента. Он заставил себя успокоиться и принялся рассуждать. Смерть в его положении – мелкая ошибка, не более того. А вот возможность управлять своим сознанием независимо от тела – это стоило использовать. Землянин вновь, теперь уже сознательно принялся выравнивать дыхание, пытаясь замедлить удары сердца. Это удалось не сразу – мысли и предположения, теснившиеся в голове, мешали, сбивали с нужного ритма. Но когда разум, изнемогший от непосильной задачи, расслабился, уступив рефлексам; когда пришло то состояние грезы наяву, тот странный и непонятный миг между явью и сном, растянутый не на мгновения – на века, Элан почувствовал, как медленно отделяется от тела и поднимается над топчаном.

Все вокруг стало иным, ярким и грезоподобным; стены внезапно истончились, за ними были видны иные помещения и другие люди; странный серый налет лег на глаза, словно землянин смотрел сквозь дым – или воду.

Хранитель испугался, что, улетев, не сможет вернуться – и тонкий шнур мысли тут же отделился от него и, вытянувшись в сторону неподвижного тела, плотно обмотался вокруг. Элан расслабился и принялся подниматься вверх, с некоторым трудом просачиваясь сквозь толщу камня.

В нескольких этажах над ним были камеры – тут сидели и лежали совершенно изможденные люди. И не только люди. Ему попалось совершенно фантастическое существо, похожее на помесь человека и ящерицы – тонкое, гибкое, с кожей изумрудного цвета, местами покрытой чешуйками. Впрочем, и человекоящер тоже был узником – он, как и остальные, лежал, уставившись в стену, равнодушный ко всему, даже к собственной участи.

Потом пошли кладовые – загроможденные сундуками, полками, заваленные самыми разнообразными вещами – одеждой, отрезками тканей, непонятными инструментами, оружием. Дальше начались съестные припасы. Элан завистливо посмотрел на молодого монаха, который суетливо заскочил в кладовую, отхватил от ближайшего окорока плотный кусок и принялся его торопливо есть, чавкая и брызгая слюной. Мысленный поводок тут же натянулся, сообщая о беспокойстве оставленного тела, и Элан ускорил подъем, неожиданно оказавшись в центральном нефе здания, предназначенном для молитв.