Александр Домовец - Убить Кукловода Страница 2

На этом, собственно, всё и кончилось. На Лысую гору смотреть казнь Агасфер не пошёл: слишком жарко, да и дел в мастерской скопилось немало. На следующий день по Иерусалиму разнёсся слух, будто тело Иисуса, снятое с креста, исчезло. Заговорили о его вознесении на небо… Агасфер ощутил смутное беспокойство, которое, впрочем, быстро прошло. Жизнь продолжалась, и это была привычная жизнь с маленькими доходами, большой семьёй и многочисленными проблемами.

Спустя несколько лет умерла жена. К тому времени Агасфер кое-как пристроил подросших детей и даже успел обзавестись внуками. Оставшись один, женился на немолодой вдове, жившей по соседству, но и та через пять лет умерла. На шестом десятке Агасфер сговорился с другим сапожником, жившим ещё более бедно, и тот выдал за него свою семнадцатилетнюю дочь-бесприданницу.

К великому удивлению соседей, та исправно рожала старому Агасферу ребёнка за ребёнком. Агасфер пыжился, но не знал, чем кормить детей. Семья разрасталась, сыновья от первого брака тоже не преуспевали. Внуки сапожника просили милостыню на улочках Иерусалима, и часто ужин семьи зависел от того, что насобирают дети.

Однажды на рассвете Агасфер проснулся с непонятным ощущением. Он встал и присмотрелся к спящей жене. Та похрапывала, припав седеющей головой к подушке. Агасфер прошёл по дому, полному детей и внуков. Он отчего-то попытался вспомнить, много ли осталось в живых людей, с которыми он когда-то в одно время вступал в жизнь. Получилось, что немного. Вином и хлебом за прилавками торговали уже не сверстники Агасфера, а их отпрыски.

Через десять лет умерла и эта, третья по счёту, жена. Что страшнее всего, стали умирать и дети. От старости! Агасфер растерялся. Он всё так же сидел в своей лавке, всё так же мастерил новые или чинил изношенные сандалии, и чувствовал себя, как обычно. Тело его оставалось таким же хилым и тощим, лицо морщинистым, борода седой. Ничего не менялось, хотя шли годы, и на свет стали появляться правнуки.

Ещё через двадцать лет жители Иерусалима начали показывать на Агасфера пальцем. Он и сам понимал, что зажился. Ну не было ещё в славном еврейском городе людей, которым перевалило за восемьдесят! Однако Агасфер по-прежнему работал, с удовольствием ел и пил, а вид молодых женщин всё так же возбуждал его. Только молодые женщины больше не подпускали его к себе – отпугивали годы и бедность. Свою похоть Агасфер удовлетворял с блудницами и каждый раз, доставая сребреники, злился.

Он постоянно думал, почему все те, кто в одно время с ним появился на свет, уже упокоились, а он, Агасфер, всё ещё жив и даже бодр. Он понимал, что река времени по непонятной причине огибает его, даже не забрызгав. И всё чаще вспоминал тот уже очень далёкий день – день казни трёх разбойников, избитого, изнемогающего под бременем креста Иисуса, которому он отказал в глотке воды, а самое главное – слова. Его слова! Что он тогда бормотал, негодующе глядя на Агасфера? Что отказывает ему в покое могилы? Что обрекает на вечную жизнь и вечные скитания? Агасфер до боли сжимал виски, дёргал себя за бороду и часами тупо смотрел в окно, ничего при этом не видя. «Да переживёшь ты детей и внуков, и правнуков их!..» Разве такое мыслимо? Но всё получилось точно по словам Иисуса – дети и внуки постепенно уходили друг за другом, а он, отец и дед, читал молитву над их могилами.

Чем так жить, лучше было умереть. Или, по крайней мере, сойти с ума, лишь бы не думать обо всём этом. Но голова у Агасфера, несмотря на возраст, оставалась ясной. Настолько ясной, что в день своего столетия, выпив чашу вина и закусив куском рыбы, он окончательно понял, что проклятый Назаретянин вовсе не бросал слов на ветер. Он действительно приговорил обидчика к вечной жизни. Вечной!.. Стало быть, сплетни о его божественном происхождении, могуществе, и посмертном вознесении на небо, не сплетни были, а чистая правда.

– Ну-ну, – сказал Агасфер, тихо засмеявшись.

Он с утра приготовил себе подарок – взял хорошую, крепкую верёвку, забросил её на одну из балок, на которых держалась крыша, и сделал скользящую петлю. Теперь он легко взгромоздился на стол. Оглядев напоследок своё неказистое одинокое жилище (никто не пришёл поздравлять с днём рождения, – он всем надоел: и правнукам и соседям, а друзей отродясь не было), Агасфер, не раздумывая, сунул голову в петлю и спрыгнул со стола.

Что было дальше, он помнил смутно. Запомнился собственный вопль – инстинктивный вопль животного ужаса, неизбежного в смертный миг. Запомнилась резкая боль в шее. И… всё. Придя в себя, Агасфер обнаружил, что висит в петле, что дышать не может, но всё-таки жив, хотя непонятно, почему. Провисев добрых полчаса, он дотянулся ногой до стола, подтащил его к себе и кое-как взгромоздился, после чего, сняв с шеи петлю, обнаружил, что снова может дышать. Только дышать не хотелось. Хотелось плакать. И умереть.

Сцепив зубы, Агасфер взял со стола нож и одним движением разрезал вены на левой руке. Короткая боль, брызги крови, мгновенно затянувшаяся рана. Даже шрама не осталось…

Агасфер закричал. Его ум, его душа, его тело умоляли о смерти. Повинуясь этой мольбе, Агасфер с разбега впечатал голову в стену и потерял сознание. Этим, собственно, всё и ограничилось, если не считать шишки на темени, которая, впрочем, исчезла с той же быстротой, с которой затянулись разрезанные вены.

После этого в течение ближайших дней Агасфер тупо старался расстаться с жизнью. Он раздобыл яду. Он подрался с пьяными торговцами пряностями. Он бросился вниз головой со скалы в окрестностях Иерусалима. И ничего – ничего! – не помогло ему. Яд вызвал недолгую резь в желудке, вот и всё. Торговцы, допившиеся до потери памяти, потыкали его ножами и в страхе разбежались, увидев, что изрезанный старик встал, как ни в чём не бывало, да ещё покрыл их отборной руганью. Прыжок со скалы показал, что сломанные рёбра и кости срастаются так же быстро, как затягиваются раны.

Сомнений не оставалось: приговор был окончательный и обжалованию не подлежал. Можно было бы, конечно, заплатить городскому палачу, чтобы тот, к примеру, отрубил ему голову, но Агасфер не стал этого делать. Он просто был уверен, что новая голова отрастёт, на глазах у палача, и тогда не оберёшься разговоров…

Уже не надеясь на удачу, Агасфер попытался просто уморить себя. Несколько дней он ничего не ел и не пил. Единственным результатом было слабое чувство голода и жажды, которое преследовало Агасфера всё время добровольного поста. В остальном он чувствовал себя, как обычно, и даже невольно стал подсчитывать, сколько сэкономил, отказавшись от еды на неделю. Но никак не мог сосчитать…

В те дни, скуля от страха и неизвестности, он старался понять, что его ждёт, и кто он теперь. Человек? Непохоже. Человек не может обходиться без хлеба, воды и воздуха, а он, Агасфер, мог. От яда, ножа или петли человек погибает, а он выжил. Стало быть, уже не человек. Тогда кто? Не находя ответа, Агасфер метался по комнате. Он то падал на колени, простирал руки вверх и бессвязно молился, то принимался богохульствовать, яростно проклиная Иисуса, и ещё яростнее себя за то, что не зарезал проповедника возле своего дома, прежде чем пересохший рот Назаретянина изрёк приговор. А теперь что делать? Делать-то что теперь? Неужто в самом деле ждать нового пришествия ненавистного Мессии? Но когда оно будет, и будет ли вообще…

Неделю, а может быть, и две, сапожник никуда не выходил. Потрясение было так велико, что свело бы в могилу всякого, но только не Агасфера. Он просто погрузился в себя и в свои горькие мысли, он больше не хотел никого видеть. И соседа, который навестил его, чтобы заказать новую обувь, а заодно выяснить, куда исчез и почему не появляется на людях старик (умер, что ли, наконец?), Агасфер встретил гнусной бранью. Он потрясал кулаками, он плевался, он грозил убить несчастного, который без спроса переступил порог его дома. Сосед в ужасе выбежал на улицу, а для Агасфера наступил момент отрезвления. Впервые за многие дни он пришёл в себя настолько, что задумался, как жить дальше.

Ясно было только одно: из этих мест пора уходить. Нельзя оставаться в городе, где на тебя показывают пальцем. Жить там, где всё опостылело. Где все ждут твоей смерти и считают прожитые тобою годы. Бежать, куда глаза глядят… Но сердце измучено тоской и неопределённостью, душа омертвела. Страшную, страшную смерть на кресте принял Назаретянин. Однако ещё страшнее вечная жизнь, которую он уготовил старому сапожнику…

При мысли об Иисусе Агасфер ощутил такой прилив ненависти, что вскочил на ноги с молодой резвостью.

Впоследствии он вспоминал этот миг бессчётное количество раз. Именно тогда он в каком-то озарении вдруг увидел своё будущее, и понял, чем займёт жизнь, обещавшую стать бесконечной. Понял и заскрежетал зубами от злобной радости.

…Агасфер ушёл из Иерусалима ночью. Полусонный стражник не хотел выпускать его, но Агасфер сунул медную монету, и тот с ворчанием открыл противно заскрипевшую створку городских ворот.