Юрий Погуляй - Месть Ледовой Гончей Страница 30

Так прошло несколько дней. Тяжелых, наполненных морозом и усталостью. Я постоянно ошивался в лазарете, помогая вымотанному Квану ухаживать за ранеными. Это было тесное помещение (наверное, раза в два меньше, чем каюта Неприкасаемых), с тремя койками за ширмой из серых шкур и массивным железным столом у стены. На нем постоянно лежала пара раскрытых книг, страницы которых придавили плошки и кувшин с каким-то снадобьем. На углу стола чуть гудел тигель, и в котелке булькало лекарское варево.

На одной из страниц красовалось жирное пятно, расплывшееся вокруг банки с целебной мазью.

Над рабочим местом Квана нависали хитроумные сетчатые короба с десятками ячеек, в которых хранились различные колбы с лекарствами и смесями. Он то и дело доставал оттуда ингредиенты для своих зелий, кидал их в котелок или просто аккуратно резал на краешке стола и ссыпал в одну из плошек.

Наука лекаря показалась мне загадочнее шаманских заклятий. Вот где истинная магия – знать, что и с чем смешать…

За ширмой, в паре шагов от двери, лекарь соорудил себе топчан. Пожилой недоучка старался не выходить из лазарета без важной нужды и даже в редкие минуты сна вскакивал со своей койки, нервно вслушиваясь в дыхание раненых моряков. В такие моменты я, если был рядом (нахохлившись на табурете у койки Тороса), шептал, что все в порядке, и измученный доктор вяло улыбался и засыпал.

В лазарет то и дело приходил кто-нибудь из команды. Те, кому повезло больше троих абордажников, попавших в вотчину слабости и болезни. Приходил Ворчун с пробитой головой, шипел от боли Три Гвоздя, показывая распухшую ногу. Грэг морщился, пока Кван, едва не засыпающий на ходу, проверял его рану.

Моя рука, кстати, заживала очень быстро. Мазь лекаря творила чудеса.

Обычно я сидел у кровати Тороса, внимательно ожидая, не потребуется ли доку помощь, – и если тот вдруг замирал, ненадолго вырвавшись из забот, и только поворачивался ко мне – я тут же поднимался с табурета, готовый на все.

Поначалу Кван не доверял мне сложных задач, так что вся моя помощь заключалась в «подай-принеси». Сменить воду, подогреть ее в тазу у печки, достать банки с полки, вынести горшки, омыть лица бредящих и не приходящих в сознание раненых. Но потом уже попросил помочь заготавливать нужные ему лекарства. Из тех, что попроще: порошки, вытягивающие дурную кровь из ран, да раствор для повязок.

Но большую часть времени я тихонько сидел, слушая жуткие хрипы в груди Тороса, и трусливо радовался шансу спрятаться от палубных товарищей. Здесь, в логове страданий, мне не нужно было искать взглядом Громилу или Галая. Здесь никогда не было и не будет бахвальских историй Орри. Мир изменился, и я не мог делать вид, будто все в порядке. Не мог видеть, как другие пытаются «жить дальше». Не осуждал их, ни в коем случае, просто не мог вести себя так же.

Шумела печь, что-то бормотал себе под нос Кван, хрипел щуплый штурмовик с пробитой грудью, бредил в безумии лихорадки Торос. Бледный, сутулый доктор почти не спал и в душе грыз себя поедом. Он постоянно боялся ошибиться, по несколько раз проверяя, сколько порошка насыпал в плошку, сколько воды подлил. Щурясь, осунувшийся целитель подносил свечу к смеси, бубнил проклятья в свой адрес – и только потом, замирая сердцем, подавал лекарство. В лазарете пару раз появлялся Гром, и тогда Кван втягивал голову в плечи и старался исчезнуть с глаз капитана, а тот так же тщательно делал вид, что не замечает лекаря. Но выбора у Дувала не было – Лис, хитрый гильдейский ублюдок, так и не объявился. Дошло даже до того, что разгневанный Дувал приказал обыскать весь корабль, но профессиональный лекарь словно в воздухе растворился. Так что наш доктор-самоучка продолжал тянуть свою непростую ношу и моей помощи обрадовался, охотно объясняя, что да как делать.

Меня он почему-то проверял не так дотошно, как себя…

Тороса била горячка. Он постоянно бредил, вспоминая какого-то Карла. Он просил у него прощения, иногда кричал и впадал в забытье. Я кормил Неприкасаемого, вливая ему чуть теплое варево доктора Квана. Иногда в лазарете появлялся Буран. Он садился рядом с другом и все время молчал. Однажды, когда Торос вновь заговорил о Карле, Буран произнес:

– Карлом звали нашего хозяина. Хороший был человек.

Я ничего не ответил, занятый Торосом. Бородач метался в лихорадке, и я смачивал ему лоб, глядя, как в миске с водой, ближе к краям, образуются кристаллики льда. В лазарете было теплее, чем у нас на кубрике, но все равно мороз добирался сюда. Тем более когда воздух начинал быть невыносимо вонючим (а это неизбежно, если речь идет о таких условиях), – Кван укутывал больных дополнительными шкурами и открывал дверь из лазарета в коридор, заменяя запах болезни на холодную свежесть.

На потолке и в углах поселились белые пятна изморози.

Буран тяжело вздохнул, глядя на мои старания.

– Неприкасаемые служат хозяину от покупки и до его смерти. Нас воспитывают в этом служении. Мы дорого стоим, ребенок. Очень дорого стоим. И когда покидаем стены ордена – для хозяина ничем не отличаемся от машин инструментариев. Кто-то действительно становится бездушным големом-охранником. А кто-то нет. Карл относился к нам не так, как должен относиться хозяин. Он увидел в нас людей. Он сделал из нас людей.

Я промолчал.

– Мы служили у него восемнадцать лет. Целую жизнь. Пришли в его дом молодыми, умелыми, глупыми солдатами, а стали… Ты видишь, кем мы стали. Благодаря Карлу. Он дал нам больше, чем родители, продавшие в свое время лишних детишек скупщикам ордена. Торос его особенно любил. Но… Неприкасаемый, потерявший хозяина… Это непозволительно. Правильный воин ордена должен умереть раньше. Или одновременно. Таков закон.

На одном из топчанов застонал раненый штурмовик. Кван вышел ненадолго, и потому я оставил Тороса и подошел к молодому парню, лицо которого превратилось в запекшуюся корку. Пуля пробила ему щеку. Третий и самый спокойный постоялец лазарета. Обычно он молчал.

– Карла отравили. Самый гнусный вид убийства. Торос должен был пробовать его пищу в тот день, но… У старика было больное сердце. Вообще он странный был и смешной. Под конец лекари запретили ему столько всего… Жена старика, Лийна, так о нем заботилась, да и он вроде бы старался. Улыбался все, сетовал горько и делился мечтами о вкусностях, которые ему запретили. А потом оказалось, что втайне ото всех Карл баловал себя жирненьким и жарененьким. Мы этого не знали. Никто не знал! Кроме убийцы. Вот Карл и добаловался: отведал отравленного китового сала.

Буран хмыкнул воспоминанию и продолжил:

– Торос считает, что это наша вина. Что мы должны были уследить – мол, Карл дал нам все, а мы не смогли защитить его. Мы много спорили об этом. Я считаю – Карл сам виноват. Сам тайком ото всех себя травил, рано или поздно это его и убило бы. Просто убийца успел раньше.

Торос прохрипел:

– Карл…

– Мы вычислили подлеца, конечно, прикончили, но хозяина этим не вернешь. Так что такой вот праздник лета у нас вышел. Хороший был денек. Солнце светило, на улицах гулянья, торжества. На Берегу, знаешь, в этот день можно заглянуть в любой дом – и тебя там накормят от души, напоят. Так и ходят люди от дома к дому, поздравляют друг друга, улыбаются, смеются. Люблю этот праздник. Торос меня тогда выгнал из дома, сказал, чтобы я отдыхал. Сказал, что справится. Глупо получилось. Неправильно. Но это ведь праздник лета! Его подарил нам Карл. Он подарил нам много того, чего Неприкасаемым не суждено попробовать. От этого очень непросто отказаться.

Я слушал исповедь Бурана, и мне от нее было еще грустнее. Неприкасаемый словно прощался с товарищем.

– У Тороса был только один шанс уберечь Карла. Связать его и кормить самому. Ха… Но не таков был Карл, не таков. Хитрец, мать его.

– Как-то это странно. Люди умирают и от болезней и от старости. Что тогда происходит с Неприкасаемыми?

– Они возвращаются в орден, ребенок. И их продают другому хозяину, если находится покупатель.

– А если не находится? – Мне дико было думать о Неприкасаемых как о рабах.

– По-разному. Кто-то подается в наемники, кто-то в бродяги. Мы умеем только драться, ни на что другое просто не способны. – Буран криво ухмыльнулся. – Не все, конечно, я так вообще чудесный малый, но…

– Что же мешает самим жить?

– Если тебя не покупают, ты можешь быть свободен, конечно. Но если ты сам не продаешься, то орден этого так не оставит. Он же вложил в тебя кучу времени и денег. Ты его не спрашивал, но он уже вложил. И теперь ему нужна прибыль. А если твой хозяин был убит, то страдает репутация ордена, и оступившимся это с рук не сходит. По нашу голову не один меч заточен, ребенок. Пираты – это не выбор сердца, а всего лишь попытка выжить.

– У вас на лице не написано, что вы Неприкасаемые.

– Каждый из нас несет на себе метку, ребенок. Орден метит своих бойцов, и за отступниками следуют корабли Ловчих.