Дмитрий Казаков - Черные руны судьбы Страница 4

Она опустилась на высокий стул, и осторожно глянула барону в лицо – то оставалось в тени, лишь блестели глаза, темные и глубокие, и выделялись усы, длинные, аккуратно подстриженные, с сединой, точно такие же, как у ее отца, которого она так сильно…

– Ты ведь благородного происхождения? – спросил ре Ларгис.

– Да, – еле слышно ответила Нейли.

– Славно, – барон заулыбался и огладил усы, словно привлекая к ним внимания. – Что у тебя с плечом?

И он ткнул пальцем, уточняя, что имеет в виду левое.

Вопросы звучали странно, непонятно к чему вели, и в душе у Нейли зашевелился страх – она не понимала, чего от нее хотят, что ее ждет, и это выглядело хуже прямого насилия. О нем она знала все, и умела справляться с ним – при помощи тех средств, что доступны женщине в мире мужчин, а именно лжи, уловок и коварства.

Но как одолеть то, о чем ты не имеешь представления?

– Благодарю за заботу, мой господин, но все в порядке, слава Сияющему Орлу, – сказала она, и неожиданно вспомнила, как сегодня на это самое плечо села птица.

Случилось это, когда они переправлялись через ручей, вода бурлила вокруг колес, лошади нервничали, возок раскачивало, Улыбчивый Ян ругался и хлопал бичом. Нейли ощутила прикосновение острых коготков и, повернув голову, обнаружила, что на нее, чуть разведя крылышки, смотрит крохотная пичуга, разукрашенная ярко, точно орочий тотемный столб.

Алые, малиновые, лиловые и желтые перья чередовались, создавая впечатление, что на плече горит костер.

«Это малый феникс, он очень редко показывается людям» – шепотом сказал Хникар, родившийся где-то неподалеку, в диком лесном углу, и знающий всех местных тварей. Пташка чирикнула, махнула крыльями так, что воздушная волна ударила Нейли по лицу, и стремительно умчалась прочь.

– Все в порядке? – барон вновь улыбнулся, но на этот раз иначе, очень холодно. – Тогда перейдем к делу.

1. Третья. Ветер

Звон большого гонга прокатился над монастырем, и горы откликнулись на него мягким бренчанием эха.

Эрвин вздрогнул, отложил книгу, над которой трудился, смазывая освященным маслом страницы, чтобы предохранить их от порчи, закрыл масленку и поторопился к выходу из библиотеки. Опоздать на утренний молебен – малый грех, но лучше не совершать и его, дабы на челе Вечного, и так отягощенного грузом забот об этом бренном мире, не появилось новых морщин.

Монахи в черных рясах и послушники в серых шагали к главному храму со всех сторон – от огородов и рыбного пруда, от мастерских, хлевов и пекарни. Двери храма были широко открыты, показывая, что он ждет верующих, готов наполниться светом радости и благодати.

Эрвин переступил порог одним из первых, в землю поклонился грандиозному изваянию Вечного, что стояло напротив входа. Сбросив сандалии, он вступил на устилающие пол циновки и опустился на колени у стенки, как и надлежит смиренному послушнику.

Он любил здесь бывать, с первого дня, как попал в монастырь Вечности, хотя случилось это очень давно. Ему нравился запах сжигаемых приношений, благоговение и радость вызывал высеченный из белоснежного мрамора лик милостивого бога, без которого мир давно бы сгинул в ненасытной пасти Хаоса.

На равнинах Вечного почитали либо как одну из ипостасей Сияющего Орла, либо вовсе считали могучим магом, сумевшим подчинить себе весь мир, но лишь в немногочисленных, затерянных посреди гор монастырях знали правду и хранили истинную веру.

– Начнем же, братия! – возгласил стоявший на молельной плите настоятель, чья ряса была подпоясана алым кушаком.

Брат-звучатель ударил билом по малому гонгу, и вибрирующий звон наполнил храм. Едва он стих, монахи затянули Гимн Пробуждения, и голоса их слились в мощный хор, рождающий мурашки на коже и трепет в сердце.

Эрвин, как и остальные послушники, молился про себя, низко опустив голову, и мысли его наполняло то, что брат-наставник именовал Священной Историей: Сияющий Орел после Первого Грехопадения принес себя в жертву, став солнцем, и вся тяжесть борьбы с Хаосом легла на плечи его младшего брата, создавшего тварный мир, населившего его разумными и неразумными, и несчетные годы управлявшего им.

Почти столетие назад, а именно девяносто восемь лет тому, когда вера истощилась и замутилась, и клевреты Тьмы посеяли семена недовольства в душах многих, произошло Второе Грехопадение. Мир оказался осквернен, и Вечный был вынужден покинуть его, чтобы мощью веры удерживать от падения в Хаос.

Точно так же, как человек держит выскользнувшее из ладони ведро за привязанную к рукояти веревку.

– Возгласим же хвалу! – объявил настоятель, и брат-сжигатель отправился к жертвеннику.

В вечное пламя будут положены сухие стебли священной травы куш, очищенное от нечистоты мясо, свиток пергамента с надписями смысла, и все это дымом уйдет в небеса. Донесет знак истинной веры до Вечного, сообщит, что мир еще помнит создателя, и придаст ему сил.

Ведь страшно представить, что будет, если они закончатся, и веревка выпадет из ладони!

– Вспомним же, братия! Вспомним о тяжких грехах наших! – велел настоятель, когда от жертвенника повалили черные клубы, но каждый и без приказа знал, что ему делать.

Эрвин уткнулся лбом в шершавую циновку, и принялся вспоминать, что он сделал нечистого со времени вечернего молебна: поскольку ночевал в библиотеке, а не в общей спальне, то читал после того, как прозвенел гонг отбоя… лежа в постели, поддался грешным мыслям… при одном намеке на них юноше стало жарко… утром возникло искушение полежать после подъема.

Все это надлежит выбросить из себя, выразить в общем покаянии.

Любое нарушение тех многочисленных обетов, которые он взял на себя, облачившись в рясу – целомудрия, нестяжания, кротости, любое отступлении от сложного и тяжелого устава.

– Вспоминаем, братия, вспоминаем! – возглашал сошедший с молельной плиты настоятель, перемещаясь по храму, и тростью, вырезанной из священной горной акации, нанося легкие удары по склоненным спинам.

Досталось и Эрвину, и он вздрогнул, словно его стегнули кнутом – не от внешней боли, от внутренней, от осознания того, что далек он еще от чистоты духовной, и от вожделенной черной рясы.

Брат-сжигатель кинул в жертвенник последний пучок травы куш, брат-звучатель сыграл на гонгах сигнал отбоя, и монахи начали подниматься. Эрвин распрямился, только когда старшие братья вышли из святилища, еще раз поклонился Вечному, не по обряду, по душевной потребности, и пошел к выходу.

Тут обувались послушники, негромко переговаривались между собой.

– Эй, Эрвин, айда после завтрака на пруд, – шепотом сказал Майзел, черноглазый парнишка, попавший в монастырь год назад. – Искупаемся быстренько, пока брат Люк будет валяться в тени и чесать брюхо.

– Но я не могу, книги…

– Опять эти книги? – Майзел сморщился. – Только о них от тебя и слышно, словно кроме них ничего в мире нет.

– Есть, но… – попытался возражать Эрвин, но ему не дали вставить и слова.

– Торчит-то в библиотеке как палка в дерьме, – вмешался постоянно насупленный Раги, проведший в обители Вечности больше десяти лет, но не ставший за это время ни умнее, ни добрее. – На нас не смотрит-то, а сам стучит-то чернорясникам на нас. Зря ты ему сказал-то.

– Умничает все время! – добавил рябой Файад, вечно таскавшийся за Раги хвостом.

– Дураками нас выставляет, – буркнул еще кто-то.

Эрвин стоял и слушал, не зная, что делать и что сказать в ответ, и ему было обидно до слез. Он ни разу не сообщал старшим братьям о проступках других послушников, хотя видел, что те частенько нарушают монастырские обеты и отступают от устава, и он всегда помогал другим, когда его просили…

А что до библиотеки – таково его послушание, как и голубятня, и разве он виноват, что там интересно?

– Хотя сам дурак-то, – сделал вывод Раги, и сжал кулак, готовясь пустить его в ход.

Спас Эрвина брат-сжигатель, закрывший жертвенник крышкой, и двинувшийся к выходу из храма.

– Чего разгалделись, клянусь Семью Святыми Днями? – спросил он недовольно. – Быстро в трапезную, а то завтрака лишитесь, да еще и обеда вдобавок, если я наставнику пожалуюсь.

Даже задира Раги втянул голову в плечи, и послушники начали торопливо обуваться: понятное дело, что для молодого парня нет худшего наказания, чем остаться с пустым брюхом. Эрвин вышел из храма последним, и холодный ветер, явившийся прямиком с горных вершин, ударил ему в лицо, заставил прикрыться рукавом.

Завтрак прошел как обычно – в благочестивом молчании.

А на пороге трапезной Эрвина поймал брат-наставник, плешивый и толстый, с навеки прилипшей к лицу улыбочкой.

– Не спеши, отрок, – сказал он обычным сладким голосом.

– Да, отец мой, – отозвался Эрвин, как положено по уставу.

– Совершал ли ты сегодня омовение, и чисты ли твои помыслы после утреннего молебна? – спросил наставник, хотя прекрасно знал, что этот послушник всегда делает то, что нужно, и так, как нужно.