Ариадна Борисова - У звезд холодные пальцы Страница 6

Время целой варки мяса просидела Илинэ в округлом левом углу просто так, бездумно перебирая белые прядки найденных здесь конских волос. А потом нечаянно уснула и увидела во сне крылатую Иллэ, предводительницу небесного табуна. Плотно сбитый лебяжий пух прилегал к сгибам литых крыл кобылицы. Понизу длинные маховые перья ниспадали упругими волнами. В иссиня-черных глазах ярко мерцали созвездия. Иллэ нагнула к девочке красивую голову, излучая тихую нежность, и заржала звонко, с печальными переливами. Будто запела или, скорее, заплакала…

Звон внезапно стал громче и навязчивее, приблизился к уху. Кобылица начала таять и пропала, сметя белоснежным хвостом остатки сна. Проснувшись, Илинэ наяву почувствовала возле себя чье-то присутствие. Прядь тонких волос, пахнущих можжевеловым дымокуром, щекотно мазнула по лбу.

Она открыла глаза и нисколько не испугалась, хотя было от чего. На правой щеке склонившегося к ней старика в белой дохе с колокольцами змеился уродливый шрам. Девочка опознала в этом человеке главного жреца, устроителя весенних праздников.

– Да будут благословенны дни твои, Илинэ, – поприветствовал он.

Старик не справился о новостях, как положено, поэтому она сразу спросила:

– Как ты выведал мое имя?

– Я – жрец, а жрецам многое допущено знать, – сказал старик, выпрямляясь. – А знаешь ли ты о том, что девочкам нельзя ходить на гору жрецов?

– Знаю. Но не знаю – почему… Так почему же?

– Потому что это не нравится Белому Творцу.

Илинэ снова хотела спросить – почему, но раздумала. Жрец постоял с отрешенным лицом и пошел к выходу. Обернувшись напоследок, кинул прерывисто, будто несколько раз кашлянул:

– Ладно, птаха. Я позволяю тебе приходить в пещеру. Только… никого не води сюда.

Гордость распирала Илинэ: не одному Атыну снятся волшебные сны! Не вытерпела, рассказала ему о крылатой кобылице Иллэ. Не обмолвилась лишь, где видела сон. Затем рассудила: жрец велел никого не водить в пещеру, но о том, чтобы никому не говорить о ней, не упоминал. Значит, можно брату сказать. Взяв, разумеется, слово крепко держать язык за зубами.

– Чтоб у меня чирей вскочил на седалище, – поклялся Атын. – Смотри сама Дьоллоху не проболтайся.

– Ну, не совсем я глупая, – обиделась Илинэ. – Дьоллох, чего доброго, не позволит мне в пещере бывать. Он ведь считает себя взрослым и много чего теперь запрещает.

Пригнав коров с пастбища на вечернюю дойку, дети застали во дворе старого жреца. Он о чем-то беседовал с матушкой. Илинэ струсила: явился пожаловаться, что она была в заповедных горах!

Смешно суетясь и кланяясь, матушка пригласила редкого гостя в дом, усадила на почетное место. Старик объявил, что Илинэ и Атын отобраны для пляски на празднестве Новой весны, выпил чашку молока и ушел. Лахса назвала его имя – Сандал. Лучезарный.

С тех пор девочка ни разу не смогла вырваться к Скале Удаганки. На летнике с утра было полно работы, а вечерами приходилось бегать с братом на праздничный алас Тусулгэ, где жрецы учили ребят движениям и знакам священного танца.

Как-то раз, помогая Атыну разливать молоко в чаши для сбора сливок, Илинэ размечталась:

– Вот бы воочию узреть волшебную кобылицу. А еще – покататься бы на ней!

Брат отозвался весело:

– За чем же дело стало? Вели ей в явь из сна прилететь, она же чародейка. Вместе покатаемся!

На этом разговор кончился. Что впустую воздух словами трясти? Но у Илинэ появилась дерзкая мечта, крепнущая с каждым днем. Она решила раздобыть нужные краски. Тогда на стене потаенной пещеры брат нарисует сказочную кобылицу, парящую над зелеными травами на лебяжьих крылах. Дьоллох сказал, что божество не возбраняется изображать. Наверное, и крылатую Иллэ можно, она ведь тоже почти божество – бессмертная, как волшебницы удаганки, ставшие в небе облаками и звездами… А Атына и уговаривать не надо нарисовать Иллэ. Сам согласится, стоит ему лишь увидеть краски и гладкую стену.

Какая сторона больше понравится кобылице – левая или правая? Левая более гладкая, но ближе к выходу в ней щербинка. А на правой бугорки и вмятины. Небольшие, но могут помешать рисунку. Нет, все-таки лучше рисунок будет смотреться на левой женской половине. К тому же восходящий свет из-за валуна на нее падает. Ну а щербинку Атын замажет глиной.

Если же вдруг главный жрец опять когда-нибудь посетит пещеру, он не успеет разозлиться. Разве сумеет устоять перед красотой? Неужели тоже подумает о колдовских помыслах Атына и не сможет простить Илинэ?

Нет, Сандал-Лучезарный поймет и простит. Он ведь не Дьоллох, беспрестанно напоминающий о своей взрослости только потому, что еще не сделался по-настоящему взрослым.

Выпал первый невзрачный дождик – меленький, скучный, будто осенний. Только пыль прибил, а с духотой повоевать не смог и к росам землю не вызвал. А в ночь ударила сухая гроза. Молнии со страшным грохотом раскалывали нижнее пешее небо, словно вознамерились разнести его в куски. Люди ждали дождя, но небесная твердь выдюжила и ни слезинки не проронила. Утром тугие тучи, обманно сулившие дождь, исчезли. Солнце едва продралось сквозь дрожащее марево зноя. Старики говорили, что порожняя гроза – вестница засухи и неурожая трав. Значит, и голода…

Одуванчики на сухостое распустились хилые, ни капли горького молочка в стеблях. Поздно выпростались среди бледной муравы щавель и душистые стрелки лука. Однако огненно-веснушчатые цветы сарданы высыпали на влажном озерном лугу неожиданно густо, точно берег Травянистого занялся язычками пламени.

Кузнец Тимир отправил ребятам вилки-копорульки с незаточенными остриями, удобные для добычи кореньев. Илинэ приноровилась быстрее мальчишек выкапывать ловкими мотыжками луковицы сардан. Жалела цветы, но что поделаешь, если без их корешков людям трудно зимой продержаться.

Все растения жалко. В Месяце, ломающем льды, жалко было срывать кору со стволов сосен. Тут больше мальчишки старались, срезая навостренными крюковатыми ножами сначала верхний слой коры, затем ленты нежной заболони. Будешь осторожным – не погибнут деревья, выправятся постепенно. Забродят в них целебные соки, натечет на оголенную плоть горючая смола-живица, и раны затянутся клейкой пеленой. А нет – так станут сосны дровами.

У каждого весенне-летнего дня свои гостинцы, свои съедобные травы, коренья и ягоды. Вываренные и высушенные стружки заболони и луковки цветов Лахса толкла в ступе. Растирала в мучицу и ссыпала про запас в кожаные мешки. Порубленные листья пряных трав замешивала в молоко, с которого сняли сливки. К осени оно заполнит ведра и превратится в тар – заправку для похлёбок. От лука и черемши вкус тара станет острым, от семян белой полыни – терпким. За лето в него добавятся остатки простокваши и суората, мягкие рыбьи кости и вареные мясные хрящи.

Вкусна к Месяцу опадания листвы настоянная, студенистая снедь. Чтобы тар, вспухнув от мороза, не разорвал ведра, его переливают в мелкую посуду, а потом складывают выпростанные заготовки в лабаз. В голодное время нет выручки надежнее каши с заболоневой мучицей на таре. А пока полно молочной пищи. Лахса с Илинэ четыре раза в день доят сытых коров. Манихай с мальчишками привязывают жеребят-сосунков к длинному ремню обротами с узлами-туомтуу и доят кобыл. Это дело исконно мужское. Вот застать человека-мужчину с ведром у коровьего бока – все равно что узреть его в женском платье. Вусмерть засмеют.

Лахса сшила сими́р – большой кумысный бурдюк. Кожу для него взяла невымятую, пропитала в разогретом котле нутряным кобыльим жиром и дочерна прокоптила в дыму. Глазу было приятно смотреть на посудину, украшенную латунными серьгами и белыми прядками. В симир уместилось семь ведер кобыльего молока. Крепкий напиток дойдет как раз к празднику вершины года. Манихай поместил симир на лавке, закинул на крюк в матице бурдючные подвязки-ремни. Лахса развела на пахте закваску с конским сухожилием – прошлогодний кумысный осадок. Сухую закваску женщины саха берегут не меньше родового огня. Из года в год должна в ней сохраняться на счастье рода частица кумыса предков. Осталось хорошенько взболтать молоко кумысной мутовкой – полым дырчатым рожком на палке, закрепленной вглухую в горловине симира. Кто бы ни проходил мимо, станут помешивать жидкость. О том даже присловье есть: «Женщина ласку любит, отрок острастку любит, доха – чтоб ее починяли, кумыс – чтоб его взболтали».

Лахса крутила между ладонями длинную ручку мутовки и шептала благословение над кумысным начатком. Старалась, как подобает при этом, притягивать к себе радость, но сердце у нее не было легким: дочь вплела в косы ремешки с яркими бусами, собралась куда-то. «К Уране навострилась», – подсказывало наитие.

Кого корить? Раньше, случалось, сама посылала девочку к скучающей без детей кузнечихе. После увидела, как Илинэ с увлечением шьет-вышивает под приглядом Ураны, и словно не в ровдугу дочка иглу воткнула, а в сердце Лахсы.